Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Как вдруг откуда-то с задних рядов веселый голос крикнул, звеня молодым волнением:

— Привет товарищу Трубникову!

Рядом ахнула тихо и обрадованно женщина:

— Здравствуй, Андрей Иванович, родной ты наш…

Поднялись все, зашумели, захлопали.

Нет, помнят его здесь — и те, кто знал, и те, кто слышал только о нем. Да, видно, за хорошее помнят, раз встречают сердечно так.

Заволокло вдруг слезой глаза. Снял фуражку с седеющей головы.

— Ну, здравствуйте, дорогие товарищи! Вот и приехал я к вам…

Загостился Андрей Иванович в Курьевке: не отпускают радушные хозяева домой, да и шабаш! Отнял его у Тимофея Ильича вскоре Елизар Кузовлев, от Кузовлева переманил к себе коварно Ефим Кузин, по пути к Назару Гущину перехватил и взял в плен дорогого гостя Роман Иванович.

А от Романа Ивановича и сам не уедешь! Возил он гостя на мотоцикле с собой всюду, хозяйство колхозное показывал. И в полях они побывали, и на фермах, и в лагере животноводческом, и на мельнице, и в кузнице. Сегодня тоже собрались ехать после обеда хозяйство тепличное смотреть, да не удалось. Только принялись за щи, как потемнело сразу в доме, затрепыхался на улице с грохотом сиреневый свет, и тут же зашумел по крыше сердитый ливень. Шумел, не переставая, часа два.

Куда по лужам поедешь?

Вышли оба в сверкающий после дождя сад, на скамейку перед окнами, наслаждаясь послегрозовой прохладой. А садом словно маляр прошел с маховой кистью: по земле хватил травяной зеленью, березы охрой золотистой окропил, в рябину с плеча махнул огненным суриком, а на дорожки синьку выплеснул прямо из ведра…

Слушая, как жена и теща в доме возятся с новорожденной, счастливо пересмеиваясь, Роман Иванович поднялся вдруг обеспокоенно:

— Тестя бы проведать надо. Третий день, говорят, пьет. И что с ним такое творится, понять не могу!

— Давай сходим к нему сейчас, — виновато заторопился Трубников. — Забыл я про старика совсем. Один раз только с ним и виделся, поговорить даже толком не удалось. Знаю, что обижается!

Роман Иванович позвал в окно жену:

— Маша, выйди-ка на минутку!

Выплыла из темной глуби комнаты Маша, застегивая лениво кофту, вздувшуюся парусом от набухших грудей.

Не только синие глаза ее, веснушки даже цвели материнской радостью.

— Чего тебе?

Услышав об отце, встревожилась:

— Не говори маме, я сейчас.

Когда вышли все трое на дорогу, догнал их на облепленном грязью «Москвиче» Кузовлев. Открыл дверцу, крикнул:

— Роман Иванович, в третьей бригаде пшеницу пора жать. Я дал команду, чтобы начинали завтра…

— Ладно. А сам когда начинаешь?

— Послезавтра. Садись, повезу!

Вылез из машины, поклонился с шутливым подобострастием:

— Пожалуйте, господа.

Все уселись. Роман Иванович сказал тоже с шутливой важностью:

— К тестю, да поживее у меня!

Проезжая мимо дома Зориных, Кузовлев сказал сумрачно:

— Сказывали мне, захворал шибко Тимофей Ильич. Сыновей сегодня даже вызвали сюда телеграммой…

— А что с ним? — разом спросили все.

— Кто его знает! Не жаловался будто на здоровье, а позавчера сходил в поле, на скотный двор, со внуком да с Васюткой моим и простудился, должно. Родничок там искали. Еще мальчишкой Тимофей Ильич с дедом своим наткнулся на этот родничок, да пришлось забить его тогда колом: на чужую полосу вода пошла. А сейчас хотели они тот родничок отыскать, чтобы воду на скотный двор подать можно было…

— Нашли? — встрепенулся живо Роман Иванович.

— У ребятишек спросить надо. Показывал он им, где копать.

— Нам Тимофея Ильича завтра же навестить нужно, — забеспокоился Трубников. — Может, помочь ему, чем сумеем…

Машина остановилась у самого крыльца Боевых.

— Зайди и ты, Елизар Никитич, разговор есть, — пригласил Кузовлева Роман Иванович.

Войдя в дом, все столпились смущенно у порога: Савел Иванович сидел за столом, поддерживая рукой отяжелевшую голову. Перед ним стояла недопитая бутылка водки, на краю стола, уныло свесив зеленые хвосты, лежали две луковицы. В тарелке кровоточил одиноко старый, лопнувший помидор.

Услышав стук двери, Савел Иванович поднял голову. Мутные глаза его блеснули.

— Проходите к столу! — заговорил он обрадованно, встал и, пошатываясь, пошел к шкафу за рюмками. — Ты, Андрей Иванович, чуть не месяц как приехал, а к старому своему соратнику и глаз не кажешь…

— Опять пьешь? — укорила сурово Маша.

— Мое дело, дочка, теперь маленькое. С ружьишком по лесу прошел — и все. Никакой роли я в истории не играю, никому не нужен, вот и сижу один. Отчего не выпить?

Взглянув на остатки вина в бутылке, просительно поднял на дочь глаза.

— Слетала бы, Мария, в лавку, за пол-литрой. Гостей принять нечем.

— Не за этим пришли, — нахмурился Роман Иванович. — Поговорить с тобой надо.

— Со мной теперь говорить не о чем. Я лесник. Вот ежели делянку желаете, это я могу. Хоть сейчас укажу… Пожалуйста.

Трубников снял фуражку, положил ее на подоконник и сел к столу.

— Мы, Савел Иванович, столько с тобой пережили вместе, что нам таить друга от друга нечего. Говори прямо: зачем пьешь?

— И скажу! — поднялся из-за стола Савел Иванович. — Таить не буду. Как хошь меня суди.

Постоял молча, глядя куда-то в бок, потом обвел всех заблестевшими глазами.

— Обманули меня, Андрей Иванович, в дураках оставили, потому и пью. От обиды…

— Кто же тебя обманул? — глянул на него с удивлением Трубников.

Савел Иванович молча вытащил из-за шкафа и расправил на столе свернутый в трубку портрет Сталина, тот самый, что в правлении висел.

— Сжечь хотел. Но только духу не хватило у меня. Это все равно что себя сжечь. А разве от себя можно отказаться? Ведь полжизни прожито с ним. Ужели за зря, Андрей Иванович? Я в него, как в бога, верил. Тридцать лет. А теперь отняли у меня эту веру. Кто я есть после этого? И кому верить мне? Не могу я так вот… сразу…

— Значит, что же выходит? — холодно уставился на него Трубников. — Только в него и верил ты, раз веры у тебя ни во что больше не осталось?! А в дело наше, в партию нашу не веришь, стало быть?!

— Говори честно и прямо, — так и подался весь к тестю Роман Иванович с дивана, — а вихлять тут нечего!

Даже не взглянув на зятя, Боев обратился к Трубникову с укором:

— Эко ты, Андрей Иванович, слова какие мне сказал! Да кабы не верил я в партию, на осине давно перекинулся бы…

В тяжкой тишине Трубников спросил вдруг.

— Ты, Савел Иванович, Аниканова помнишь, Сергея Петровича?

— Не помню что-то… — занавесился бровями Боев и опустил розовую голову.

— Врешь! — укорил его жестоко Трубников. — Врешь. Не можешь ты Аниканова не помнить!

— Это который? — одни лишь брови приподнял Боев. — Секретарь райкома, что ли?! Их тут много на моем веку сменилось…