Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— А вид у тебя, Андрей Иванович, скажу прямо, не гвардейский. Чем болел-то?

— Тряхнуло маленько. Убирали мины после немцев, да с машиной на одну и напоролись. Ну и… лежал после этого в госпитале месяца два. Еле оттуда вырвался. Теперь все в порядке.

— Долго же тебе пришлось пеньки после войны корчевать! — посочувствовал ему Кузовлев.

— Да ведь мы не только пеньки корчевали, кое-чем и другим занимались…

Нарадоваться, видно, не мог после болезни Трубников засиявшему перед ним заново миру. Рассказывая, все глядел на курьевские крыши и березы, все улыбался чему-то удивленно и светло, все пощипывал худыми пальцами черные щеточки усов. Даже румянец заиграл на бледном лице его слабым заревом.

— Семья-то в городе? — осторожно допытывался Кузовлев.

— В городе.

— Сам на пенсии теперь?

— На пенсии.

— Милое дело! Отдыхай. Заводи сад, яблоньки сажать будешь, клубничку, малину… По рыбу ходить.

Сказав это, Кузовлев даже вздохнул. От зависти будто.

— Огляжусь поначалу, — недоверчиво скосил рыжие глаза на него Трубников. — До рыбы не охотник я, а вот по тетеревам да по уткам…

— Есть у нас тут и тетерева… — обрадованно сообщил Кузовлев, тоже взглядывая на Трубникова сбоку.

— Напросился вот с лекцией по области съездить, — рассказывал тот, — очень уж стосковался по гражданской жизни…

— …и уток много у нас, и глухари не перевелись, — будто не слыша его, расписывал Кузовлев.

— …Первую путевку сюда, конечно, попросил, в ваш район, — упрямо говорил свое Трубников, — потянуло в родные места, к старым друзьям. Узнать захотелось, как тут народ живет. Что ни говори, а колхоз-то начинали в Курьевке мы. Вот и надо поглядеть, что из нашего дела вышло. Скажу тебе, Елизар Никитич, страшновато даже. Себя ведь проверяю, что хорошего сделал, в чем ошибался…

— С недельку поживешь у нас?

— Да ведь как привечать будут: я здесь гость! — отговорился Трубников.

Пошли тихонько оба, похохатывая и перемигиваясь, как заговорщики.

От усталости ли, от волнения ли, от свежего ли воздуха Трубников ослабел вдруг. Заколотилось часто-часто сердце, задрожали ноги отвратительной мелкой дрожью, качнулось в глазах, и начало падать на него небо…

— Что с тобой, Андрей Иванович? — испуганно захлопотал Кузовлев. — Зря ты давеча хорохорился, не надо было нам Васютку отпускать…

— С непривычки это… — улыбнулся побелевшими губами Трубников, садясь на канавку и с тоскливой досадой думая: «Да неужели подошло время жизнь свою итожить»?

С болью и завистью вспомнил, как молодым еще, здоровым, уверенным в себе, шел в солнечный мартовский день по этой самой дороге в неведомую тогда Курьевку, чтобы повернуть курьевских мужиков к социализму.

Думал вернуться на завод вскоре, а прикипел всем сердцем к маленькой деревушке на десять лет…

…Пересиливая себя, поднялся Андрей Иванович с канавки, застегнул покрепче плащ, поправил фуражку.

— Пошли, Елизар Никитич!

И как только вступил на курьевскую улицу, начала забирать его в сладкий и тяжелый плен воспоминаний каждая знакомая кочка.

Вон синеет у самой дороги высокий камень, напротив избы Егорушки Кузина. Сколько осей обломали об этот камень в распутицу, а так и не удосужились убрать его прочь. Как стоял, так и сейчас стоит сизый столб с вереей у ворот Назара Гущина, покривился только немного. Даже лавочка из широкой тесины под окнами Ильи Негожева сохранилась, хоть и вросла в землю. По вечерам собирались бывало сюда колхозники покурить, посудачить…

А это Степана Рогова колодезный журавль из-за берез виден. До того вода была в роговском колодце холодная да вкусная, — хоть на замок ее запирай: все соседи летом по воду к Рогову ходили.

Словно людей после долгой разлуки, узнавал и угадывал Трубников постаревшие курьевские дома. Они глядели на него, кто вприщур окосевшими окнами, кто разинув изумленно черный рот подвальной двери, кто хвастливо сверкая новыми заплатами на крыше…

Сжалось у Трубникова сердце: только два новых дома на всей улице и белели за молодыми лопоухими тополями!

Вон и правление колхоза в том же самом доме, крыша только на нем новая да вывеска другая.

С таким же душевным волнением, как и в марте тридцатого года, поднялся Андрей Трубников на высокое старинное крыльцо, вошел в те же самые сенцы с широкими половицами и открыл ту же самую, каждой щелью памятную дверь.

И так же, как двадцать семь лет назад, увидел он колхозников у стола в табачном тумане, а за столом — первого председателя Курьевского колхоза Ивана Синицына. Сбрил только Иван Михайлович сердитые черные усы да надел пиджак новый на белую пикейную рубашку.

А так ни в чем больше с виду не изменился: и нос тот же, с горбинкой; и глаза те же серые, зоркие; и брови над ними те же, густые, тяжелые, с мостиком через переносицу.

Да и в правлении все как было, так и осталось: старый поповский стол из мореного дуба, шкаф кулацкий высокий вишневого цвета, несгораемый церковный сундук в углу…

Никто не заметил Трубникова, заняты были все своими делами и разговаривали.

«Да уж не заново ли повторяется жизнь?! — усмехнулся он грустно и остановился на пороге не в силах унять сердечную сутолоку. — Вон и Боев сидит у окна, где сидел в тот мартовский день тридцатого года. Нету, правда, сейчас у Савела Ивановича бородки курчавой, да и на голове дымок рыжий вместо волос остался вокруг лысины, а так, по всему обличию, он это, Савел Иванович. Теперь только Тимофея Зорина тут не хватает. А помнится, был он тогда тут, из колхоза выписывался. Из-за него-то и началось на первых порах несогласие мое с Синицыным и Боевым. Обидели они тогда Тимофея Ильича несправедливо. Да, погоди-ка, здесь ведь он! И не узнаешь его сразу, до того поседел да сгорбился. Ну, конечно, он это у председательского стола с клюшкой стоит».

— Так чего же ты хочешь, Тимофей Ильич! — спрашивал требовательным отцовским голосом Роман Иванович.

И тут наваждение прошлого покинуло Трубникова разом.

— Выпиши ты меня, Роман Иванович, из коммунизма… — говорил старик просительно, даже робко. — Хлопотное это дело, не по годам мне. Да и совесть не позволяет…

Роман Иванович задумался, сердито подняв одну бровь. Вздохнув, решил непреклонно:

— Хоть и трудно, а держись, Тимофей Ильич. У тебя в голове пережитков социализма еще много, они-то тебе и препятствуют в коммунизме жить. Но ты их должен побороть и доказать, что дорос до коммунизма вполне.

— Да мы со старухой, Роман Иванович, как-нибудь и с пережитками доживем… — начал было старик, но Роман Иванович недовольно прервал его:

— Огорчаешь ты меня, Тимофей Ильич! О тебе даже в области известно теперь. Все тобой интересуются. Ведь небывалый же факт! А ты который раз приходишь ко мне с подобной просьбой…