Николай Фомичев - Неожиданные люди

Он посидел, немного успокоился и стал подписывать бумаги. Подписал, выключил вентилятор и, захватив папку с документами, вышел.

В приемной, близоруко щуря глаза, шлепала на машинке Вика. Шугаев по привычке ласково улыбнулся ей, отдавая папку, сказал:

— Я на цементный. — И обычным своим неспешным шагом пошел по коридору, где запах конторы перебивался запахом больницы, а на белых дверях мелькали таблички: «Лаборатория», «Без халата не входить», номера кабинетов…

Улица дохнула на Шугаева жарой, ослепила синью раскаленного неба, жирным блеском асфальта. Город задыхался от жары. Асфальт тротуара плыл под ногой. Листья акаций и тополей съежились от зноя, тень от них пепельно-жидкая, не тень, а призрак.

«Не забыть позвонить в горкомхоз, — подумал Шугаев. — Опять не поливают…»

На трамвайной остановке несколько осовелых от жары пассажиров смотрели влево, откуда, сверкая стеклами и красно-желтым лаком вагонов, выворачивал из-за угла трамвай. Сухо шипя дугой, он подполз, пахнув на людей нагретым железом и краской, со стуком распахнул двери. Но и внутри, хоть было и малолюдно, держалась такая же духота. Левый ряд скамеек был накрыт слабой, дымчатой тенью. Шугаев сел в этой тени и стал смотреть в окно на мелькание встречных машин, на облитые солнцем фасады монотонно-панельных домов, проплывающих мимо, смотреть и думать все о том же…

Цементный находился на окраине, за поселком «самстрой», в пяти-шести минутах ходьбы по каменно усохшей тропе, пересекающей чахлый, безлиственный березняк. Но сейчас, пока Шугаев с чувством какого-то смутного беспокойства шел по свинцово блестевшей на солнце тропе, несколько этих минут показались ему бесконечными, и он все ускорял и ускорял шаги и на пригорок, за которым открывался цемзавод, почти взбежал. То, что он увидел, ошеломило его: завод, окутанный облаком пыли, работал!

— Проклятье! — вырвалось у Шугаева, и он припустил трусцой. Зачем он бежит и что собирается сделать, он не знал, но продолжал бежать, и в такт его спотыкающейся побежке в правом кармане пиджака звенела мелочь.

Начальника цементного он приметил издали, у траншеи с песком, где, задирая вверх тяжелый кузов, противно выл мотором тупорылый МАЗ. Примостясь к его крутому крылу, начальник заполнял шоферу путевку.

— Что же вы делаете?! — хриплым, задыхающимся голосом закричал Шугаев, но слова его потонули в реве мотора.

Глаза Шугаева в нетерпении забегали от начальника, за писанием не замечавшего его, к медленно опрокидывающемуся кузову самосвала. Он видел острое, костлявое плечо, обтянутое пропыленным пиджаком, кудлатые, насупленные брови, все его небритое, усталое лицо и, внутренне остывая, чувствовал, что излиться возмущением не сможет перед этим человеком. И когда, вслед за ухнувшей лавой песка, оборвался рев самосвала, он уже совсем не так, как собирался, сказал с деликатной укоризной:

— Как же это, а? Кто же позволил?

Начальник сердито оглянулся, но, встретившись со взглядом Шугаева, промолчал.

Повторить вопрос Шугаеву помешал шофер, нескладный, краснолицый парень, выскочивший из кабины. Залихватским жестом сдвинув кепку на затылок, он наигранно-весело сказал:

— Як Петрович, прибавь пару рейсиков!

— Сейчас разбегусь, — буркнул Яков Петрович, отстраняясь от крыла, и протянул ему путевку.

— Да ты глянь, по скольку я вожу, — просительно-нагловато тянул шофер. — Я же по пять ковшей вожу вместо четырех!

— А сколько раз недогруз привозил? — прищурил глаз Яков Петрович.

— А что, я виноват? Экскаваторщики халтурят…

— Не морочь голову. Возьми путевку.

— Ну прибавь хоть один, — все не унимался шофер.

— Да что ты пристал-то? Девка я тебе, что ли! — Начальник бросил путевку на крыло и пошел прочь.

Парень матюкнулся сквозь зубы и, схватив путевку, прыгнул в кабину, яростно блеснув глазами. С треском бахнула дверца, взвыл мотор, и самосвал укатил, подпрыгивая на колдобинах.

Шугаев побрел за Яковом Петровичем, который, словно позабыв о нем, шел без оглядки, мелькая рыжими рассохшимися сапогами. Войдя в косую тень транспортерной галереи, он вдруг остановился и с резкостью, с которой отвечал шоферу, кинул:

— Мне приказали снять пломбы — я снял! — Он выхватил из кармана пиджака скомканный нечистый платок и, горько морщась, стал утирать усеянное потным бисером лицо и жилистую шею. — Ну и штрафуй! Штрафуй меня! — выговорил он с ожесточением, пытаясь сунуть платок куда-то мимо кармана. Запихнув его, наконец-то, в карман, он достал пачку «Беломора», чиркнул спичкой и тяжело задымил. — Думаешь, я молчал?.. Да только начальству доказывать — все равно что против ветра… плевать! А была бы моя воля, — он исподлобья покосился на грохочущий в пыльном тумане завод, — давно бы бульдозером снес эту рухлядь к чертям собачьим!..

Шугаев удрученно молчал.

Грохот цементного вдруг оборвался. Слышно стало тишину, приглушенные голоса людей, поспешный топот ног в дощатой галерее, и скоро из мутных прямоугольников дверей потянулись рабочие. Щуря на свету глаза, они отряхивались от пыли и двигались к низенькой пристройке, по-видимому буфету. Но вот они замедлили шаги, переглянулись и гурьбой подались к начальнику.

— Як Петрович, — выходя вперед, спросила женщина в дырявом комбинезоне, — этот самый, что ли, доктор-то санитарный? — Она раскрутила с головы видавший виды платок и хлестнула им по тощему бедру, выбивая цемент.

— Не доктор, Букина, а врач, — поправил Яков Петрович и обвел выжидательным взглядом рабочих.

Они подходили и, тесня друг друга, останавливались перед Яковом Петровичем и Шугаевым молчаливой стеной. При виде этих запудренных пылью фигур с вислыми плечами, Шугаева вдруг охватило то чувство смутного стыда и собственной вины, которые он всегда испытывал, встречая рабочих грязных цехов, потому что слишком уж разительным казалось ему внешнее отличие этих людей от него самого, с его безопасной и чистой работой.

— Так чё, товарищ санитарный врач? — На длинном лице Букиной отпечатался пыльный квадрат, охвативший нос и глаза. — Верно, что ли, болтают, будто вы цементный на излом добиваетесь пустить?

Отрывистые голоса подхватили:

— Цементный на излом, а нас? В подсобники?!

— Вы, что ли, нам платить будете?!

— Ну и пусть ломают! Сдыхать в этой пыли…

— Полсмены нынче просидели, покуда пломбы не сорвали!

— Вентиляторов пущай добавят. Об чем начальство думает?!.

Особенно волновались женщины и здоровенный парень в грязно-синем бушлате, распахнутом на голой груди, на которой сквозь цементную пыль голубела жирная татуировка. В его нацеленных в Шугаева темных глазах читались вызов и молчаливая враждебность. Этот взгляд и отрывистые голоса угнетали Шугаева. И захотелось успокоить взволнованных людей, сказать им что-то веское и убеждающее, он искал и никак не находил этих веских, убедительных слов.