Кузьма Чорный - Третье поколение

— Больше нет.

— Врешь!

«Знает! Подсмотрела! Или нарочно говорит, ловит на слове? Моя собственная жена ловит меня!»

— Замолчи! Дай поесть, мне за работу надо прини­маться.

— Признайся мне во всем.

— Ты ночью у меня по карманам шаришь? В изго­ловье ищешь... Я за день наработался, сплю как убитый, у меня от работы все тело ноет, а ты... Чего ты ищешь у меня в карманах?

Михал схватил лежавший на столе хлеб и запустил им в нее. Девочка сидела на кровати. Она закричала, заплакала. Он крикнул:

— Из-за тебя ребенку покоя нет. Дрожит... Растет, как у беспутных каких.

— Не трогай ребенка! Заступник тоже нашелся!

Зося подошла к девочке и прижала ее к себе. Он рванул ее за руку:

— Отойди! Моя дочь, мою фамилию носит!

— Вон! — приказала она.

Лицо у нее стало сухим. Кусая губы, он отошел к столу. Ссутулившись, Михал помусолил бумажку и на­сыпал в нее из кисета табаку. Положил незакуренную цигарку в карман, потом снова взял ее, закурил, подо­шел к окну и стал смотреть в поле. Немного погодя он достал из-за печи брусок и начал точить топор. Проведя бруском раз двадцать, он положил его на место, сунул топор за пояс, нагнулся и поднял упавший на пол хлеб. Отломил кусок и сунул его за пазуху, другой кусок начал есть. Взял с полки сало, раза два откусил, потом, бросив и хлеб и сало на стол и широко расставив ноги, закричал:

— Чего ты на меня смотришь? Следишь?

Пошел к дверям. Она загородила ему дорогу:

— Ты так не уйдешь! Ты мне все расскажешь! Мол­чишь? Меня за человека не считаешь? А сам ты — че­ловек? Ты зверем становишься! Душа у тебя как у гада. Я думала, ты поумнеешь, думала, что ты, когда надо будет, сможешь и через высокий, трудный порог пере­ступить. А ты остался таким же, как был в детстве. Я за тебя пошла, я в тебе трудолюбие уважала, а ты вон в какую сторону направляешь это самое свое тру­долюбие!..

Он оттолкнул ее и вышел. Минут через десять он с плугом выехал в поле и пахал весь день. Вечером вер­нулся, молча поел хлеба и бросился на постель.

— Зося, — сказал он, ища примирения, — мне холод­но, прикрой меня чем-нибудь... Ты эти деньги, триста рублей, отнеси в сельсовет. Скажи, что у дороги в лесу нашли. Скажи, что недавно, вчера, что ли, нашли. А то будут спрашивать, почему раньше не отдали. Скажи, что ты нашла, а то меня уже два раза допрашивали... А про тебя ничего не подумают... Ты там на особом счету, ты в сельсовете вроде делегатки числишься.

— Нет, ты деньги отдай сам. И все отдай. Не верю я тебе, что только триста рублей. Подумай сам, как я могу тебе верить? Правды ты мне не говоришь. Если бы я их не нашла у тебя, ты бы так и скрывал от меня. Подумай! Ведь это же не Скуратовича какого-нибудь деньги, ведь они из государственного банка украдены! Сделай так, как я говорю тебе. Я не пойду. Чего же ты молчишь?

— Вон!

Михал вскочил, взял кожух под мышку и бросился в чулан. Она слышала из сеней, как он, прежде чем за­снуть, долго стонал и ругался.

Так пошли дни за днями. Зося ему не верила. Она была убеждена: он что-то знает о деле и молчит. А мо­жет быть, и сам замешан? Из головы не шли воспоми­нания о стародавних сделках со Скуратовичем, когда Михалу было еще четырнадцать лет. С каждым днем Зося и Михал все больше ненавидели друг друга. Ссоры между ними происходили почти ежедневно. Им было уже невмоготу оставаться вместе. Работу, которую надо было делать вдвоем, они старались закончить как мо­жно скорее, сбыть с рук. Так они молотили в два цепа, так ссыпали картошку в погреб. Когда молотили, то первую настилку снопов выбили небрежно, кое-как. По­том заметили, что в колосьях осталось много зерна.

Мысленно проклиная все на свете, они перемолотили хлеб. Наконец начали работать в одиночку. Так было легче. Она добивалась от него правдивого признания. Но Михал либо отмалчивался, либо кричал и ругался. Но вот настал момент, когда был положен конец этому мучению.

Стоял морозный день. Снеговые тучи висели над ле­сом. В сумерки Зося присела на пороге и смотрела на промерзшую землю. На душе у нее было мрачно, от жерновов болели руки и плечи. «Никогда больше мо­лоть не буду! Зачем мне так надрываться?»

Михал шел с гумна.

— Что, устала? Это тебя ничему не учит?

— Учит. Больше так мучиться не буду. Кругом мель­ницы стоят.

— Ага! А там тебе даром сделают? Ты хочешь все свое добро растранжирить и жить по-барски, легкой работы хочется, на всем готовом?.. Если бы я и утаил те триста рублей, они бы нам во вред пошли, что ли? Деньги-то ведь банковские, туда еще больше привезут и внесут. Банк пустовать не будет. А тут жить легче было бы! У тебя одна рука не знает, что другая делает.

— Вот ты по какому пути идешь! Таким вот обра­зом ты думаешь спасаться?

— Опять ты за свое? Никогда этого не будет! День­ги можно отдать, но хозяйства я разрушать не буду! Кому я его отдам? Колхозу? Чтоб там все погибло, про­пало?

— Люди вот уже скоро год как живут и не пропа­дают.

— Все равно пропадут!

— Я в этой норе жить не буду! Не хочу я в этом аду жернова крутить!

— Ну и убирайся отсюда к черту!

— Вот что... ты послушай...

— Не буду я тебя слушать! Я на этот кусок земли с малых лет силы трачу, я для семьи стараюсь. Ты была бы рада, если бы я все из дому вытащил? Тебе моя бе­режливость не по душе? Ты хочешь, чтобы мое дитя в черную годину погибло, ничего за душой не имея?

— Ты послушай! Отнеси, отдай деньги и расскажи все, как было. Если знаешь, помоги следователю. Я тебе не верю. Помнишь, тогда, если бы не я, ты бы не помог с бандитами расправиться. Ты зубы не стискивай, а сделай, как я говорю. Не то я сама пойду и все скажу. Сейчас же, сегодня же пойду. Ты слыхал, наверное, что следователь уже три дня как опять здесь?

Он не верил, что она может сказать. Ведь она — жена! Втянув голову в плечи, он пошел обратно на гумно.

— Пойдешь или нет? — крикнула Зося ему вслед.

Михал даже не оглянулся. Тогда она вошла в хату, одела девочку, взяла ее на руки и пошла.

— Я преступницей быть не желаю! В моей семье преступлений не будет! — крикнула она через двор.

Он был на гумне. Слышал или нет, но не отклик­нулся. Он увидал ее уже на дороге. Подумал, что она решила совсем уйти от него. Нельзя сказать, чтобы это его особенно огорчило, хотя тревога и кольнула. Однако он никак не мог подумать, что она пошла заявлять: «Ей же самой будет гибель, если меня заберут!»

— Ребенка оставь! — крикнул он. — Пропадет он с такой матерью!

Она оглянулась на голос мужа и пошла быстрее. Следователя она застала в сельсовете. Там же был и председатель колхоза и еще несколько человек.

— Что, Творицкая, — сказал председатель колхо­за,— может, заявление принесла? Может быть, угово­рила мужа в колхоз вступить?

— Это потом можно будет, тут другое дело... Я с вами хочу поговорить, — обратилась она к следователю.