Кузьма Чорный - Третье поколение

Лицо Кондрата прояснилось. Он слушал, и как ему хотелось в эти минуты говорить с нею по-иному и в дру­гой обстановке! В памяти возникали живые картины прошлого: вот она наивно спрашивает у Скуратовича, почему он не запряг лучшую лошадь... Вот он у нее в хате говорит с ее маленьким братом, которого потом убили бандиты... и вот сейчас она снова говорит с ним... Назаревский умел видеть людей насквозь, читать по их лицам и будить у них в душах то, чего они сами иной раз разбудить не могли.

— Временами я его ненавидела, иногда жалела... Он способен издеваться над другим, способен мучить свою семью... Но иногда я думаю: а почему он такой?.. Не могу я в этом разобраться... Я сделаю все, чтобы помочь вам.

«Она правду говорит, искренне», — думал Назарев­ский.

Помолчали несколько минут. Назаревский курил, по­просил воды.

— Где теперь ваша сестра Иринка? — спросила Зося.

— Вы ее знаете?

Она начала рассказывать о том, как в свое время видела Иринку на разрушенном вокзале, вспомнила ста­рика, который подозревал, что Иринка хитрит.

— Ирина окончила институт, — сказал Назарев­ский.— Этим летом она поехала в гости к Нестеровичу — начальнику строительства электростанции на бо­лоте около Двух Хат (она когда-то, еще маленькой, жила у него) и теперь осталась там работать: на строи­тельство понаехало издалека множество людей с семьями, с детьми. Пришлось там школу открывать и детский сад. Вот этим Ирина и заведует. Нестерович хлопотал, чтобы она там осталась... Так я на вас на­деюсь, я знаю вас давно, вы поможете следствию.

Зося думала: «И про Иринку со мной говорил от­кровенно, и про меня, и про первую встречу на поле Скуратовича... А тут в этом деле он меня упрашивает, намеки делает, не договаривает до конца, молчит... Не верит мне? И это он, единственный человек, которому я хотела бы рассказать про все тяжелые минуты!»

Назаревский гладил Славочку по голове.

— Как тебя зовут, маленькая?

— Слава.

— Ты думала про меня, что это — война?

— Война страшная.

— А ты войну видела?

— Папа сказал.

— А я разве страшный?

Слава спрятала лицо, прижавшись к матери. Наза­ревский еще раз погладил ее по головке, потом отвер­нулся. Лицо его стало серьезным: он задумался, что-то соображая. Потом распрощался и вышел из хаты. Сел в машину и закрыл дверцу. Шофер включил мотор. Машину сильно трясло на полевой дороге, никогда, кроме крестьянских колес, ничего не видавшей. Наза­ревский зажег электрический фонарик и записал себе в блокнот: «Его маленькая дочь говорит, что война «страшная» и что это сказал ее отец». Потом погасил фонарик и спрятал в карман блокнот и карандаш. Авто­мобиль въехал в ельник. Назаревский попросил шофера двигаться самым тихим ходом. Приоткрыв дверцу ма­шины, Назаревский вздохнул полной грудью. От запаха мерзлого леса могла закружиться голова. Он снова за­светил фонарик и направил яркий луч на сплошную стену тихих елей. Стена эта медленно уходила назад, за нею чувствовалась спокойная темень. Сверху рассти­лался зеленый ароматный навес, внизу снега еще не было. Молодой ельник переливался всеми оттенками зе­леного цвета. Хотелось ехать как можно дольше и от­дыхать...

А в это самое время кто-то тихо постучал в окно хаты Творицких. Зося вздрогнула и подошла к окну. Освещенное из хаты, к стеклу приникло чье-то лицо, окаймленное реденькой бородкой. Лишь потом, когда человек вошел в хату, Зося его узнала, вернее — вспо­мнила. А поначалу не хотела открывать дверей. Но че­ловек за окном тараторил, не переставая:

— Так вы говорите, что Михала Творицкого дома нет? Уехал? Да ничего! Я где-нибудь на топчанчике или хотя бы на полу... Куль соломы положить, и — браточка мой! — было бы только здоровье, за милую душу просплю, а завтра дальше подамся. Боже ж ты мой, небось еще не сносили того кожуха, что я вам сшил?

— Сразу бы говорили, кто такой, а то — поди дога­дайся! — сердито сказала Зося, отворяя дверь.

Портной вошел в хату. Лицо мокрое, нос красный, кожушок на нем обледенел. Портной снял шапку.

— Добрый вечер! Как живете? Ого-о, маленькая, вот уже какая выросла!

— Не забыли?

— Как можно! Я где раз побываю — кончено! На­век в памяти останется. Ведь я у вас шил, ночевал. Я наперечет знаю всех от самых Двух Хат и аж туда — он махнул рукой куда-то в сторону. — Знаете... Под­хожу я это к дому Степуржинского, посмотрел в окно, а там за столом семейка — человек, может быть, два­дцать... И от стола до самого потолка пар идет! Гля­жу — горячую картошку едят. И все незнакомые люди. Что за лихо, думаю, ведь это же не Степуржинские! У того семья — раз-два, и обчелся. Спрашиваю. «Эге, говорят, Степуржинского-то нет больше, раскулачили давно!» Скажите, что творится!

— Не раскулачили его, а удрал он, исчез куда-то перед самым раскулачиванием. Никто не знает, куда он девался. Коров распродал, молотилку сломал и пропал неизвестно куда.

— Ай-яй-яй! Скажите на милость.

— Раздевайтесь, я вам картошки сварю.

— О, если милость ваша... Горячего с дороги... Я, по правде сказать... — Раздеваясь в ожидании ужина, а затем и во время еды и перед сном рассказывал: — Прихожу сюда — ночевать надо, ночь застигла. Куда тут кинуться? Я — к Степуржинскому. Думаете, я не устроился бы там на ночь? Сколько кожухов я ему за свой век сшил! А с ним-то, оказывается, вот какая ис­тория! Пришел я сюда спокойно. Думаю: ну, в свою сторону подаюсь, под Две Хаты. Однако сидел тут, сидел, а работы нигде никакой! Все теперь вокруг кол­хоза суетятся... Тут-то я, браточка, и подумал — неуже­ли сидеть без работы да проедать то, что заработал?.. Нанял я хату... Ну, какая там, к черту, хата? Кузня с кривым порогом!.. Все время, до сих пор, работы там было хоть на десятерых, а тут — словно ножом отре­зало! По правде сказать, перед самым этим раскула­чиванием многие еще за полгода овечек прирезали, выделали овчину и кожухи пошили — поехали потом в этих кожухах в кулацкую ссылку. Я, признаться, рань­ше думал остаться здесь на веки вечные, нравились мне тут и земля и люди; так целый год и просидел сложа руки. И вдруг, браточка, слышу я от людей, что в моей стороне, около Двух Хат, фабрика, что ли, открылась, заработать можно. Не кожухи шить, так землю копать или что-нибудь полегче. В газетах пишут (а хозяйский хлопец, где я живу, каждый день все газеты читает), что около Двух Хат через болото осушительную канаву рыть кончают, а неделю спустя в тех самых газетах пишут, что с кочковатого лога под Двумя Хатами вся вода пропала! Вот я слушаю, да и думаю: Две Хаты!! Ведь я родом оттуда, боже мой! Там же моя хата стоит, лихо вашей матери! (Зося отвернулась и за­кусила губу, чтоб не рассмеяться). Вот я и пошел. Какие мои сборы: стол да топчан хозяйские, на столе я шил, на топчане спал. — Портной сделал паузу, достал из сумки сало и пододвинулся к картошке. Нащупал в кармане пиджака плоскую, времен германской войны, фляжку и стал отвинчивать крышку. Потянул из фляж­ки, ахнул, сморщился и налег на картошку. — Может, и вы для аппетита пригубите? — предложил он Зосе, под­няв фляжку. — Не хотите? Не пьете? А может быть, де­вочке дать капельку? Спит? Ну, пускай себе спит на здоровье. Там, где я теперь работал, земля еще лучше, чем у вас! Это — туда, к границе. Черт его знает, может верст пятьдесят отсюда будет, а то и все шестьдесят. Свиней там каких откармливают, батюшки! Видите, ка­кое сало? Попробуйте! Ну, попробуйте, пожалуйста! Вот я вам отрежу! (Отрезал. Зося начала есть.) Там у них свиноводческий совхоз, посмотрели бы вы! Такие хряки стоят — чтоб я так жил! — медведь не одолеет! Словно горы! Сала на нем — полвагона! Хлебов там, овощей всяких! Говорят, что много городов кормится свининой из этой местности, да еще будто бы за гра­ницу стали гнать. Там когда-то жил такой свиноторговец Хурс — покупал, продавал, отправлял, миллионы нажил! Видел я его. Я кожухи шил в придорожной хате, а он на паре рысаков с кучером, бывало, катит! Колеса только лязгают, а сам — чернявый, лицо мелкое, высокая шляпа... Ага, дай бог памяти! Вы читать умее­те? Прочитайте, я и сам хочу еще раз послушать. На той неделе хозяйский парень читал, я прислушался: ба­тюшки, про Хурса пишут! Я ж его видел! За границей живет, миллионы проживает, фабрику купил, пустил ее в ход, да что-то не клеится, не идет: забастовки, то да се. Войны дожидается, опять сюда податься хочет. У него тут имение было — за женой приданое взял Хурс! Я же его видел однажды.