Владимир Федосеенко - Вихри на перекрёстках

И чем дальше он пел, тем сильнее и сильнее звучал его голос. Девчата присели. Когда Володя умолк, они попросили повторить песню. Но хлопец запел другую:

Вьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза...

— Товарищ партизан,— не зная, как к нему обра­титься, спросила одна из девушек,— где вы научились петь такие песни?

— У меня их целая тетрадь.

— Как бы их переписать?

— Попросите у Валечки, тетрадь у нее.

— Дайте, пожалуйста, мы вам быстро вернем.

Валя достала из-под подушки и протянула тетрадь.

Девчата ушли.

Женщина, принесшая ужин для Вали, удивленно посмотрела на Калошу, которого еще не знала, а потом на Володю. И сразу улыбнулась, поздоровалась с ним: Бойкача она кормит уже второй раз, видела, как плака­ла по нем Валя, да и сама не раз вытирала слезы. Сей­час тетя Настя была очень довольна, что юноша и де­вушка вместе. Она иначе и не называла их, как своими детьми.

— Может, и тебе, Володя, принести ужин?

— Что вы, тетя Настя, я же здоров. Сейчас приду на кухню.

Калоша ушел. Женщина присела на его место.

— Как я рада,— заговорила она,— что вы вместе. Смотрю на вас, вспоминаю свою молодость, и самой лег­че жить. Я тоже любила парня, в одной комсомольской ячейке были. Его в тридцать первом году кулаки через окно застрелили. Ой, сколько я слез пролила! Он на те­бя был похож, Володя. Когда первый раз увидела тебя, подумала, что вот погибнет человек, а все же через не­сколько лет где-то родится такой же. И Валечка такая славная. Береги ее, сынок, уважай.

Валя доела гречневую кашу с молоком, отдала тете Насте миску и поблагодарила.

— На здоровье, дитя мое, скорее вставай. Пойдем, Володя, тебя накормлю,— сказала та.

Володя ушел следом за женщиной, а Валя положила руки под голову и закрыла глаза. И поплыли перед ней картины прошлого. Увидела себя на жлобинской станции, где их, женщин и девчат, гитлеровцы вталкивали в ва­гон для отправки в Германию. И вот представила себя в чужой стране... Мелькают лица фашистов, которых видела здесь, на белорусской земле. Все они смотрят на нее как на существо, не имеющее ни разума, ни души, ни человеческих чувств вообще. Как страшно! Валя от­крыла глаза. «Хорошо, что я лежу тут. Хотя уже темне­ет, но сейчас придет Володя. Почему фашисты считают нас животными, а не людьми? Разве Володя глупее или слабее какого-нибудь фрица? Нет! Был бы глупее, не бил бы так смело и беспощадно «умных» вояк! Гитле­ровцы еще опомнятся и признают наш ум»,— думала Валя.

Грустно человеку одному, тем более, когда он прико­ван к постели. Какие только мысли не лезут в голову! Радостно и весело на душе, когда ты кого-то ждешь, но нестерпимо горько, если он не приходит в назначенное время.

Вале казалось, что Володи нет очень долго. Девушка встала, немного прошлась по лагерю и вернулась в ша­лаш. И тут, наконец, появился Володя.

— Думала, ты уже лег спать. А я только что вставала.

— Зачем?

— Выспалась. Что же теперь делать в такую длин­ную ночь? Раньше ночи пролетали мгновенно.

— Валечка, разведчики рассказали, что партизаны из нашей бригады перехватили немцев, направлявшихся в Дубовую Гряду. Помнишь, мы от них удирали. Боль­ше десяти человек убили, двух раненых взяли в плен, остальные разбежались по болоту. И обоз с зерном вер­нули. Пленные говорят, что прислали нового командира дивизии, а он всего боится. Дом, где он живет, охраняет полвзвода солдат. Без охраны шага не ступит. А я по­думал: Сергеев обещал направить засады, но их все нет. Ведь и из нашего отряда одна рота тоже где-то в засаде,

— Поэтому ты и задержался?

— Нет, еще заходил к столярам, дал заказ на ящики для мин.

— А я думала, что уже поздно и ты постеснялся прийти.

— Я никого не стесняюсь и сегодня буду спать здесь.

— Но что люди скажут!

— Пускай говорят. Обо мне слухи шли, что я убит, а я жив... Какая ты теплая, а у меня нос холодный, да?

— Нет.

— Признаться от чистого сердца, я даже доволен, что тебя ранило. Только, конечно, легко,— шептал хло­пец.

— Володя, что ты говоришь?

— Сжечь мост через Добасну будет очень трудно, но мы пойдем. И я рад, что тебя не будет там. Страшно представить себе, что враги убьют тебя или меня... А когда я один, у них шансов наполовину меньше.

— Не понимаю я твоей теории. Небось, считаешь — какая, мол, от нее польза...

— Нет, не считаю. Еще один винтовочный ствол в сторону врага нам не помешает. Просто жалею тебя,— Володя крепко обнял девушку и прижал к себе.

— Не нужно, нога болит. Ты что, так и будешь всю ночь спать?

— Сниму сапоги и усну. Завтра придется идти под Слободу ставить мины на железнодорожной насыпи.

— Ты же говорил, что будешь долго в лагере.

— Я был бы, но посылает командир отряда. Это за­дание совсем легкое.

— Завтра же и назад?

— Ага.

Валя умолкла, притих и Володя. Оба лежали и смо­трели через вход в шалаш на небо, по которому круглый шар луны быстро мчался на запад. Нет, это не луна мчится, а облака плывут с запада. Чуть покачиваются под ветром деревья, в лунном свете поблескивают листья. Но и луна не стоит на месте. Вот она передвинулась в просвет между деревья ми и лунный свет упал на забин­тованную ногу девушки. Володя поднял голову и натя­нул на ногу одеяло.

— Не спишь? — спросила Валя. —И я нет. Нога что-то горит. Днем ничего, а ночью хуже.

— Нужно накрывать ее, в тепле раны лучше зажи­вают.

— Кто это тебе сказал?

— Я, может, тяжелее был ранен, знаю.

— А моя нога не чувствует холода.

— Не чувствует, только колено как лед.

— Я лежала и думала: что мы будем делать, когда придут наши? Представляла себе, как идем по улицам красивого города, в какой-нибудь институт.

— Теперь нет красивых городов, все разрушены.

— А Москва — нет.

— Ты хочешь в Москву? Тебя туда не пустят.

— Ну и пускай. А тебя?

— О, миленькая, таких героев много, всех в Москву не заберешь. Придется восстанавливать свои города, скажем, наш Гомель или Минск, и учиться там... Будут люди, будут чудесные города, будет и жизнь...

Валя заметила, что Володя говорит с паузами, засы­пает, и умолкла, хотя сама уснула не скоро. Она слыша­ла, как прошумел дождь, невдалеке заржала лошадь, словно малое дитя, прокугукала сова. И наконец насту­пила тишина.

Утром Бойкач сбегал в мастерскую, где сколачивали ящики, и группа начала готовиться к выходу. С коман­диром отправлялись четверо хлопцев, поэтому решили ехать не верхом, а на подводе. Пылила и Иван ушли за Березину, чтобы привезти смолу. Калоше, несмотря на его возражения, пришлось остаться в лагере. Впрочем, парень не очень переживал по этому поводу: ведь его, как и других участников уничтожения железнодорожного моста и пригородного поезда, командование предста­вило к правительственной награде. Не представили только командира группы, и Володя знал почему. Серге­ев сказал, что за свой поступок Бойкач заслуживает су­рового комсомольского взыскания. Даже если бы он бросил гранату под ноги только себе, все равно должен был бы понести наказание. Правда, командование учло все обстоятельства, при которых произошел этот позор­ный поступок, и решило простить Бойкача. Однако с на­граждением все же воздержались. И хотя Володя еще раньше был награжден дважды, такое решение все же обидело его. Правда, перед друзьями вида не подавал. Тем более что сполна рассчитался с предателем, который чуть не довел его до преступления. А себя убеждал, что другого выхода у него в ту минуту просто не было.