Владимир Лидин - Отражения звезд

— Дедушка два года назад умер, — сказала она. — Я его внучка, пройдите, пожалуйста.

И Садовников зашел в комнату, где, наверно, бывал не раз отец, с теми книжными сокровищами, которые умел и находить, и беречь, и передать в верные руки старый книжник, может быть и полуграмотный, но пронесший сквозь всю свою восьмидесятилетнюю жизнь почитание печатного слова.

— Извините меня... но я не знал, что Трофим Никанорович умер, — сказал Садовников.

А в кресле с промятыми пружинами, вероятно, подолгу сидел старый книгочий, и его очки, и лупа, и костяной разрезальный нож, лежавшие на рабочем столе, казалось, хранили свою былую верность.

— Имя вашего отца я хорошо знаю еще и по другому поводу... я учусь на историческом факультете, а для своей дипломной работы как раз ищу его книгу «Феодализм в Древней Руси», она давно стала редкостью.

И нечто столь милое и располагающее было в этой девушке, что Садовников устыдился цели своего прихода: набрести на какую-нибудь диковинку. Но девушка, видимо, все же поняла, что́ привело его сюда.

— Дедушка еще при жизни передал свои редкие книги в Публичную библиотеку и в Пушкинский дом, а кое-что в музеи Некрасова и Достоевского. Жалко, у мамы сегодня вечерняя работа, она хорошо знала вашего отца.

Девушка подошла к книжной полке и достала одну из книг.

«Старому моему приятелю, такому же книжному грызуну, как и автор этого сочинения, Трофиму Никаноровичу Чуляеву», — написано было на титульном листе.

— Дедушка дорожил книгами вашего отца, мы с мамой тоже бережем их.

— Давайте все-таки познакомимся, — сказал Садовников. — Как ваше имя?

— Люда.

— А полностью?

— Людмила Николаевна. Но пока еще — Люда.

— А меня зовут Михаилом Михайловичем.

— Вы надолго в Ленинграде? — спросила она.

— Денек-другой еще побуду, надо просмотреть кое-что в рукописном отделе Пушкинского дома.

— О чем ваша работа?

— Если возвышенно — о немеркнущем Слове, а если попросту — о демократических традициях русской литературы. Я по следу своего отца тоже становлюсь постепенно заядлым книжником, — признался Садовников. — Но поиски приносят иногда такие неожиданные находки... например, пришел в поисках какой-нибудь книжки, а познакомился с вами. Только о таких замечательных находках в «Альманахе библиофила» не пишут.

— Приезжайте весной как-нибудь... в ноябре Ленинград печален.

— А мне в эту пору он особенно близок... вспоминаешь о том, что выпало на его долю в войну. Кстати, давно хочу побывать на Пискаревском кладбище.

— Там и дедушка с бабушкой похоронены.

— Может быть, выберете время, съездим вместе, только послезавтра я, наверно, уже уеду.

Она на минуту задумалась.

— Завтра после двух часов я смогла бы.

— Тогда я заеду за вами.

— Мне все-таки хотелось бы, чтобы вы нашли какую-нибудь книжку из дедушкиных... посмотрите на этой полке.

— Не нужно.

— Нет, посмотрите.

И он, перебрав книги, набрел на брошюрку о букинистах Апраксина рынка.

— А я пошлю вам книгу моего отца... если она пригодится вам, буду доволен не только как его сын.

И на другой день, договорившись о поездке, они поехали на Пискаревское кладбище.

Низкое, серое небо почти лежало на плечах величественной фигуры Родины-матери, цветы вокруг были уже мертвые от мороси, потом девушка провела его и к той скромной плите, на которой над именем лежавшего здесь была высечена развернутая книга.

И то, что было связано и с отцом, и с его приятелем — «книжным грызуном», так странно и так неожиданно наполнилось еще и совсем другим содержанием...

— Мама просила заехать к нам, она хотела бы повидать вас, — сказала девушка. — Остались его воспоминания, он плохо видел в последние годы, многое трудно разобрать, но мама приведет все в порядок. Может быть, удастся напечатать хотя бы часть, дедушка все-таки много сделал для книги.

И Садовников познакомился позднее с Екатериной Трофимовной, матерью Люды, скромной, тихой женщиной, работавшей на телеграфе.

— Так хотелось бы, чтобы не пропало это, — сказала Екатерина Трофимовна, когда они заговорили о своих отцах.

А в папке лежала вся записанная старым книжником его жизнь, начиная с поры, когда бегал он мальчиком на побегушках, таскал на Апраксином рынке тяжелые пачки книг, и книга стала для него праздником и светлым началом.

— Мой отец почитал Трофима Никаноровича, — сказал Садовников. — Когда приведете в порядок, пошлите мне рукопись, или, может быть, захвачу ее сам в свой следующий приезд... пожалуй, так будет лучше.

А полчаса спустя, накинув теплый платок, девушка вышла проводить его до того глубокого тоннеля ворот, за которым в полуовале стоял над каналом уже предзимний туман.

— Наверно, вы теперь не скоро выберетесь снова в Ленинград?

— А вдруг к Новому году подгадаю? Тогда встретим его вместе, содвинем стаканы, скажем: «Да здравствует разум!»... Все-таки если бы не книги, я не встретил бы вас никогда.

В вагоне, когда поезд уже шел, Садовников достал из портфеля брошюру о букинистах Апраксина рынка. Но она была не только о них, она была и во славу Глагола, который, по слову поэта, призван жечь сердца людей... теперь это имело еще и дополнительный смысл — пусть хотя бы и дотла сожжет сердце!

За окном шли ночные поля, по временам проносились огни дачных станций, потом бежала только ночь, и Садовников, прочитав в брошюрке простодушное изречение одного старого книжника: «Для меня книжечка — отрада, для меня больше ничего не надо!», подумал, что и для него самого больше ничего не надо, кроме того, что везет он в себе из предзимнего, хмурого, но залитого необычайным светом Ленинграда.

На одном из участков дороги Евстафьев сказал вдруг: «Притормози, Костюков», и Костюков притормозил вездеход возле дорожного указателя с надписью: «Вышневец — 4 километра».

К Костюкову, с его веселыми веснушками на курносом, рязанском лице, старательному и исполнительному, Евстафьев относился по-отечески, и как это просто в быту назвать милого человека сынком, а тот в свою очередь расположенно назовет папашей.

Но на военной службе не было ни сынка, ни папаши, а был только генерал Евстафьев, возвращавшийся с разбора военно-командных учений, и водитель вездехода — младший сержант Костюков.

— Давай свернем, — сказал Евстафъев. — Я когда-то побывал в этом Вышневце... там яблоневые сады хороши.

Вездеход свернул на боковую грейдерную дорогу, а от Вышневца можно было вернуться на магистраль другим путем.

И вправду, в яблоневых садах был этот городок, в садах той молодости, которая далеконько ушла, но, может быть, не поторопилась бы все же, если бы не война.

И, сидя рядом с Костюковым на вездеходе, подпрыгивающем на грейдере, Евстафьев вспомнил давнее, связанное с этим городом, с его тихими улицами, яблоневыми садами и с тем, что с молодой силой захватило когда-то...