Владимир Лидин - Отражения звезд

Впрочем, она хотела сказать: «Буду рядом с вами».

Софья Эдуардовна жила на улице Неждановой, близ консерватории, и все, что составляло существо ее жизни, сразу же возникало с памятником Чайковскому, с афишами, с сиреневыми вечерними огнями, когда начинался концерт, — тот мир, который некогда навсегда покорил ученицу консерватории по классу рояля Соню Ледерле...

Она постелила постель на диване, перед сном поцеловала свежее после умывания лицо Нюты, сказала:

— Постарайся увидеть во сне что-нибудь замечательное.

И Нюта почти сразу уснула, а Софья Эдуардовна села в кресло возле своего рабочего стола и глубоко задумалась.

«Повтори, деточка, — сказала она мысленно той, которая со своим дыханием молодости, со своей прохладной кожей, со своим еще юным телом, со своей неискушенностью спала рядом. — Повтори, деточка... умнее, лучше, удачнее, — но повтори. Это — контрапункт жизни, ее основа, ее непреходящая из века в век мелодия... и пусть не станет знаменитостью тот, ради которого ты приехала в Москву, пусть будет самым простым человеком, за которого, однако, отдашь все на свете».

И она вспомнила с такой ясностью, словно не прошли десятилетия, как юная Софочка Ледерле, тогда студентка Московской консерватории, с цветами в руках, ждала музыканта, концерт которого только что окончился, в Большом зале консерватории еще гудело от аплодисментов и выкликов, а она ждала его на улице, возле полукруглого цветника, пошла за ним следом, у подъезда гостиницы, где он остановился, протянула ему цветы, и он взял несколько красных гвоздичек, спросил: «Кто вы?», она ответила: «Софья Ледерле, студентка консерватории». И он задумался и повторил ее имя:

— Софья Ледерле.

И вот Софья Ледерле, безвестная студентка Московской консерватории, одна из сотен тех, кто аплодировал ему и подносил цветы, стала для него той, с которой он связал свою жизнь. И не раз уезжали они вместе — были и Варшава, и Вена, и Рим, где выступал он со своими концертами, была и Венеция...

— А потом, деточка, — сказала она вслух самой себе, — я вернулась в Москву к своей заболевшей матери, он не смог поехать со мной, у него были контракты на концерты в Швейцарии — в Женеве и Цюрихе, потом в Латинской Америке, а потом началась война, и он умер на чужбине. Мне написали о последнем годе его жизни друзья, он рвался в Москву и тосковал по ней, — и все кончилось, а может быть, лишь началось... стало углем в моем сердце, и этот уголь только со мной вместе уйдет.

Софья Эдуардовна, закинув руки за голову, как бы проводила взглядом последний кадр пронесшегося перед ней, как на экране, сказала еще, тоже самой себе, сказала почти с мольбой:

— О, найди это, деточка... конечно, не так, совсем иначе — но найди, из самой глубины сердца желаю тебе — найди. И не жди чуда, не жди золотого коня, на котором въедет он, твой любимый, в золотые ворота... всё — проще, всё — только человеческое сердце, способное на величайшее чудо — любовь, и дай тебе бог попасть под этот кинжальный огонь!

И Софья Эдуардовна, вспомнив письмо брата, усмехнулась, достала из ящика стола листок почтовой бумаги. «Нюта устроилась у меня, всё в порядке, — написала она. — Сейчас спит, а я поглядываю на нее и пишу тебе письмо. Завтра пойдет на концерт, послушает Грига, так что все в порядке, дорогой гражданин, не мешало бы и тебе собраться как-нибудь в Москву, а то состарюсь, чего доброго, от меня можно вполне ожидать».

Софья Эдуардовна посидела еще со своими мыслями, потом глубоким вздохом стерла их, подошла к дивану, на котором, по-детски подложив руку под щеку, спала Нюта и видела во сне, может быть, именно то, что она, Софья Эдуардовна, пожелала ей увидеть...

А пока — тихое дыхание, такая нежность, такое робкое вступление в жизнь, и Софья Эдуардовна не удержалась, поцеловала ее в лоб, а Нюта, наверно в полусне, улыбнулась ей, пошевелила спящими губами и пообещала выполнить все, что та наказала ей; правда, лишь пошевелила губами, однако Софья Эдуардовна услышала, шепнула: «Спасибо, деточка», но Нюта уже снова спала со своей полуулыбкой.

В один из дней той ноябрьской поры, когда ленинградское небо уже с утра нелюдимо, а там и вовсе загустеет, как сыворотка, Садовников, побывав по ходу своей работы и в Публичной библиотеке, и в Пушкинском доме, решил посвятить остаток дня книгам. От своего отца, известного историка, он унаследовал не только часть его большой библиотеки, но и пристрастие к собирательству.

Отец, московский профессор Михаил Николаевич Садовников, дружил со многими книжниками и в других городах, особенно в Ленинграде, где жил его приятель, старый книжник Чуляев, снабжавший его всевозможными книгами, помимо книг по истории. После смерти отца, разбирая его библиотеку, сын поразился обилию интересов историка, которому поэзия была так же близка, как и книги по истории Древней Руси.

Бывая в Ленинграде в связи со своей диссертацией на тему о гуманизме русской демократической литературы, Садовников знал и тихие, долгие часы не в одном из книгохранилищ, знал и любезные сердцу скитания по букинистическим магазинам Невского, или Литейного, или Петербургской стороны, где некоторые книжники еще помнили отца с его страстью к книгам, а людей такого толка старые книжники считали человеком их цеха, мастеровым их племени...

Когда отец умер, в числе других присланных телеграмм и писем было письмо и от Трофима Никаноровича Чуляева. Он, наверно, плохо видел, потому что строчки ползли во все стороны, писал по-старинному: «Соболезную по случаю кончины уважаемого Михаила Николаевича, да будет ему земля пухом», и Садовников растрогался, читая это письмо.

Он еще в Москве решил непременно повидать в этот свой приезд Трофима Никаноровича, напомнить об отце, сказать, что унаследовал от него страсть к книгам, и покаяться, что не прочь поживиться чем-нибудь.

Чуляев жил на Обводном канале, и уже горели фонари, лишь белесо освещавшие ноябрьскую муть, а квартира Чуляева оказалась во дворе, за похожей на тоннель аркой ворот, в старинном доме, даже не петроградском или петербургском, а санкт-петербургском, и, наверно, такие же крутые колена лестницы одолевали в свою пору герои Достоевского.

Он нашел возле обитой клеенкой, с торчащим кое-где войлоком, двери звонок, ждал, что услышит шаркающие, стариковские шаги, но простукали легкие каблучки, и какая-то девушка, которую он не разглядел в полутьме, открыла ему дверь.

— Трофима Никаноровича можно видеть? — спросил он.

Девушка отступила, грустно посмотрела на него, и теперь он разглядел ее милое лицо с серыми, строгими глазами.

— А вы кто? — спросила она.

Садовников назвал себя, назвал и своего отца.