Тиркиш Джумагельдыев - Настырный

Не открывая глаз, Агаджан громко простонал опять задышал прерывисто, быстро…

— Доктора-то хоть вызывали?

— Приходил недавно… — нехотя бросила Каракыз.

— Что сказал?

— Сказал, обойдется… Вон, полную горсть лекарств оставил.

— Ну раз сказал, обойдется, незачем в панику впадать. Ты очень-то не тревожься, Солтанджамал…

Выговорить-то он это выговорил, а вот в глаза взглянуть нету сил. Еще муторней, еще тошней стало на душе. Чуть не сгубил ребенка, а теперь — «не тревожься»! Все равно что ударить человека ножом, а потом: «Извините за беспокойство!» Ну что ж делать-то? И молчать нельзя, и сказать нечего…

— Мать где?

— Корову доит.

— Она вчера посылала тебя к Боссан?

— Да. Я на ишаке ездил.

— В какое время?

— В полдень.

Сейитли посмотрел отцу в глаза и, сам того не замечая, стал пятиться назад.

Отец никогда его не бил, но сейчас ему показалось — ударит.

— Вы втоптали меня в грязь, — со сдержанной яростью негромко проговорил Сапар. — Ты и твоя мать. Я не смогу теперь глядеть людям в глаза!

— А я говорил! Я сказал маме, что ты будешь ругаться. Солью клянусь, сказал! А она, говорит, не твое дело, делай, как мать велит!

— Ты не врешь?

— Солью клянусь! Я бы, может, успел, да у меня ишак сбежал, я никак поймать не мог. Вернулся, уже темно…

— Ты знаешь, что Агаджан заболел?

— Знаю. Я за доктором бегал. А когда он Агаджану таблетки в рот клал, я воду подавал — запивать!

С ведром в руках в комнату вошла Бибиш, Сапар кивнул сыну:

— Ступай на улицу.

Сейитли быстро шмыгнул в дверь. Бибиш, как ни в чем не бывало, начала переливать молоко в стоявший возле двери черный казан.

— Ты знаешь, в каком состоянии ребенок?

— Еще бы не знать! Сын твой с утра уже все уши прожужжал! Теперь ты начал? Тоже парень называется; сразу у него и удар, и горячка…

— Тебе не совестно, Бибиш?

— А чего я сказала?

— Я разрешал посылать мальчика к Боссан?

— А когда это я у тебя на такое разрешения спрашивала?

— Назавтра не могла послать? Мир рухнул бы?

— Мир-то не рухнул, а нот мясо протухло бы! По-твоему, что ж — единственной дочери тухлое мясо посылать?

— Да пойми ты! Он должен был сменить Агаджана. Никто не имел права без разрешения бригадира снимать парня с работы.

— Мальчонка — от горшка два вершка, а без него, видишь ли, все дело у них встанет! Пускай ты бригадир, я ему мать. Куда хочу, туда и пошлю!

— Замолчи!

Словно не веря, что ее Сапар может так страшно кричать, Бибиш обернулась и взглянула ему в лицо. Взглянула и испугалась. Сапар был сам не свой, его всего колотило. И чего он? Подумаешь, преступление — послала сынишку к сватье…

— С завтрашнего… дня… — с трудом переводя дыхание, начал Сапар. — С завтрашнего дня ты будешь работать за Солтанджамал, а он — за Агаджана. И если хоть кто-нибудь, хоть одна душа узнает, что ваш заработок записывается на них!.. Ты поняла меня? И сыну скажи! Вот… А сейчас отправляйся к Солтанджамал!

На этот раз Бибиш поостереглась ослушаться, проворчала что-то под нос и ушла. На террасе загрохотала какая-то посудина, кажется, она швырнула ведро.

Как же она могла? Ведь она мать, не может она не жалеть ребенка. Не может не сочувствовать матери. Когда в прошлом году Сейитли простудил легкие, она ни днем, ни ночью не отходила от него. Или, может, только свое горе — горе, а чужое — как ветер в поле? Нет, Бибиш не такая, жестокости в ней нет. Просто упряма очень, вину признать не желает. Ничего, придет сейчас к Солтанджамал, увидит, что ребенок без памяти, поймет ее…

Сапар вроде бы сам с собой говорил, но перед глазами у него стоял Ямат, и это ему пытался он объяснить, как все получилось, перед ним старался оправдать жену и сынишку. Да сын-то вроде и ни при чем. Раз за врачом послали, значит, на него Солтанджамал зла не держит. Ничего, Ямат, они разберутся… Помирятся. Поймут друг друга и в беде, и радости. Мы ведь не показывали им дурного примера, чтоб росли она подлыми и бессердечными…

— Мерван…

— А, бригадир, здравствуй! Заходи, садись.

— Как поживаешь? Детишки как?

— Все хорошо. Да ты садись, Сапар-ага! — Мерван подвинулся, давая гостю место на деревянном помосте. — Давай чай пить!

— Я не чай пить пришел, Мерван. Яматов сынишка заболел. Горит весь…

— Я слышал.

— Как же так получилось?

— Как получилось? Не пришел твой парень, вот и получилось.

— Что не пришел, мне известно. С него свой спрос. Ты скажи, как ты, взрослый человек, мог допустить, чтоб ребенка солнцем прожгло?!

— Ты вот что, бригадир, ты на меня не кричи. Думаешь, я ему не говорил? «Поди, — говорю, — другого какого-нибудь мальчика приведи, а то устанешь». Он будто и не слышит. Нырнет в арык прямо в штанах и в рубахе, мне, говорит, не жарко, дядя Мерван… А ведь сам знаешь, куда это годится, если одежда на теле сохнет?..

— Ну раз ты знаешь, что не годится, так чего ж ты смотрел? Прогнать его, и весь разговор!

— А как прогнать, если замены нет?

Сапар промолчал — крыть было нечем. Хотя все равно не по-человечески это. Если б на месте Агаджана его, Мервана, сынишка был, небось не рассуждал бы так.

— Жена! Эй, кто там есть! Пиалу принесите!

— Я чай пить не буду. Мотоцикл у тебя на ходу?

— Да, в исправности.

— Давай в город съездим!

— Сейчас? На ночь глядя?

— Ну да. Плох мальчишка. Говорят, в городе доктор есть, сын мираба Мети. По детским болезням… Нужно его привезти.

— А если не поедет?

— Пусть попробует!

Часа через три сын мираба Мети приехал из города и на собственной машине увез мальчика в больницу.

Через двадцать дней Агаджана выписали. Все вроде бы обошлось, стало на свои места Но рубец в душе остался, разгладить его не смогли ни месяцы, ни годы. Особенно он давал себя чувствовать всякий раз, когда Сапар проходил мимо поля Ямата.

«Виноваты мы перед тобой, Ямат, крепко виноваты… Я знаю, ты гневаешься — мертвые переворачиваются в могилах, когда мы, живые, творим недостойные дела. Но ты уж поверь мне — Бибиш каялась, кляла себя… Не признавалась, конечно, упряма очень была, но казнила себя, я видел…»

Это место он узнавал сразу, хотя главной приметы — полуразвалившегося глиняного забора — давно уже не было. Люди не раз замечали, что, проходя здесь, мимо «поля Ямата», Сапар-ага всякий раз разговаривает сам с собой. Считали так: стариковская причуда. Не понимали люди, что для Сапара-ага Ямат жил, жил в том, что сделано было им на земле. И он, как с живым, здоровался с ним, рассказывал ему новости, советовался…

Нарастающий гул моторов оторвал старика от размышлений. Четыре огромные машины, слегка покачиваясь, не спеша двигались по большаку. Они шли на юг — убирать хлопок.

«Вот, Ямат, видишь, какие теперь машины? Нам о тобой не снились такие. В прошлом году, думал, ни за что Нурягды не справится с планом. Триста гектаров засеял — представляешь? До войны нам бы всем колхозом не одолеть столько, а тут одна бригада… Сказал ему про свои опасения, а он: я, мол, на сборщиков с фартуками не рассчитываю, машинами убирать будем. И что ты думаешь? За пятнадцать дней план дал! Без единого сборщика. Ты только не прими, что это я так, для красного словца, я всерьез…»