Борис Бурлак - Седьмой переход

Лобов возвращался из совнархоза в сумерки. Переутомленный жарой, степной город постепенно оживал. Леонид Матвеевич приостановился у сквера, огляделся. Слева, на фоне серо-синего неба картинно выделялся белый топкий минарет над ломаной кромкой темнеющего парка. Справа, на возвышенности, которую приезжие инженеры окрестили «Южноуральским Монмартром», светилась густо-красными огнями высоченная мачта. По главной улице двигались встречные колонны автомобилей: откуда, со стороны Зауралья,— с пшеничкой, а в направлении реки, к осокоревой роще,— с землицей из котлованов.

«Пора, пора обосновываться по-настоящему. И без того немало тут временных деятелей, под «негласным надзором областкома»,— рассуждал Лобов, возвращаясь к себе в гостиницу.

В гостинице ему вручили письмо от жены. Василиса писала: «Начинаю исподволь собираться в путь-дорогу. Мама разработала детальный план экипировки, точно у меня впереди путешествие в Антарктиду. Чудачка, право!.. Смотри, не хандри там без меня! Тревожусь и тоскую».

Он взял ее карточку и долго рассматривал, отставив руку. Что за фокус: Вася будто улыбалась, когда он подносил фотографию поближе, и делалась строгой, даже хмурой, когда встречалась с ним взглядом на расстоянии. Впрочем, она была человеком очень уравновешенным, редкой доброты. Доброта угадывалась во всем: спокойные голубые круглые глаза; прямые, с ленцой, брови; припухлые необидчивые губы,— все ее открытое лицо выражало почти детски-наивное доверие к людям. Светло-русая, низенькая, пышная. Ну разве такие бывают строгими? Да они и сердиться не умеют всерьез и надолго!.. Леонид Матвеевич неожиданно сравнил ее с Кашириной и выругал себя за странную растерянность при встрече с Настенькой в райкоме партии. Ему захотелось сейчас же, немедленно, черкнуть несколько слов жене, хотя он лишь сегодня утром отправил в Москву очередную весточку. Вырвал лист из настольного блокнота, не задумываясь, набросал:

«Милая Вася-Василиса! Дежурный администратор только что порадовал меня твоим посланием. Что же добавить к тому, что я писал?' Привыкаю, вживаюсь. Впрочем, ломка в душе продолжается. Настроение переменное. Раз взялся за гуж — не говори, что не дюж: это с точки зрения общественной. А с точки зрения личной: стерпится — слюбится.

Ты не вообрази, что я зело мрачно настроен. Это не раскаяние, не сожаление, это естественная грусть в первые дни возвращения на родину: примесь прошлого придает горьковатый привкус даже воздуху, которым дышал в молодости. Я не знаю чувства дороже, чем такая грусть, и нет ничего слаще горечи родного полынка. Во всяком случае, перемены тут большие, как, впрочем, всюду по дороге из Москвы в Южноуральск. Но если в человеке, с коим долго не встречался, как-то сразу замечаешь разительные перемены, то в городе, в котором не был четверть века, перво-наперво отыскиваешь старые домишки. Человека видишь совсем чужим, а город близким, верным. Вот ведь чертовщина какая!.. Приезжай поскорее. Казачий Южноуральск давным-давно привык к иногородним невесткам. Да и казачки смирились, не ревнуют!

Обнимаю тебя, целую. Жду. За сим — твой степной кочевник Леонид».

7

Август на исходе.

Все чаще в блеклом, выцветшем до нитки небе появлялись белые, как кипень, облака. К вечеру они соединялись где-то над Приволжьем в сплошной лиловый фронт, и солнце, угасая преждевременно, разливало по всему степному Зауралью мутно-оранжевые потоки света, косо перехваченные длинными прядями дождя. По ночам далеко на западе начинало глухо громыхать, и над городом нет-нет да и сухо лопнет, как одинокая шрапнель, грозовой шальной разрыв, часто забарабанит по крышам литая дробь, хлестнет короткий ливень,— это острием крыла, обычно левого, задевала Южноуральск стремительная лава облаков. К утру горизонт очищался от волокнистых мокрых туч, в тихом розовом рассвете броскими мазками четко вырисовывались омытые осокори на берегу реки, кружевные узоры железнодорожного моста, зеленые шевроны лесных полосок на серебристо-сером сукне степи. По утрам дышалось легче. Так и перемежались последние знойные дни лета дождливыми прохладными ночами.

В жизни Анастасии происходило нечто подобное: на работе она забывалась, привычно вникая в судьбы других людей, приходивших к ней со всякими делами — от самых пустяковых до чрезвычайно важных, а дома снова возвращалась к тревожным размышлениям о своей судьбе. Иногда ей казалось, что она топчется на месте, не в силах ни на шаг продвинуться вперед. В такие минуты Анастасия обвиняла себя и в мелком эгоизме и в интеллигентской мнительности. Но тут же оправдывалась перед собой: «Не о себе пекусь в конце концов. Мне-то все ясно, это Родион за деревьями не видит леса».

Вчера в одном центральном еженедельнике появились злые «Заметки экономиста», наделавшие столько шума в Южноуральске. Удар пришелся по Лобову: он обвинялся в «самовольном перераспределении средств», «игнорировании нужд малых строек», «самоуправстве» и прочих пороках местничества. Заметки писал Сухарев.

После заседания бюро обкома старый товарищ Кашириной зашел к ней в райком и рассказал:

— Вся эта шумиха выеденного яйца не стоит. Лобов распорядился прекратить работы на некоторых объектах и сосредоточить силы на достройке одиннадцати больших домов и двух школ в Южноуральске. Самолично приостановил до весны реконструкцию полукустарного завода «Металлист», где нет еще законченного проекта. Вот все его «преступление». Однако заместителю председателя совнархоза и начальнику планового отдела поставлено на вид.

— За что же?— удивилась Анастасия.

— Да, по-моему, за излишнюю горячность...

Расстроенной вернулась она домой. Ничего не хотелось делать, даже готовить ужин. Накормила ребят молоком с ежевикой и, отпустив их поиграть на набережную, присела у окна, устало привалившись к подоконнику. «Ну к чему эти мелочные придирки к людям, только-только начинающим новое дело? — подумала Анастасия. И сама испугалась своего вопроса: — Неужели Родион просто придирается к Леониду, ищет удобного случая, чтобы скомпрометировать его? Не может быть! Если написал, то, верно, убежден в своей правоте. Не зря же и обком взыскал с виновных. Нет дыма без огня... Неужели Родион мог позволить себе сгустить краски для пущей важности? Как будто не замечала за ним этого раньше. Ну, ошибся он, очень серьезно и в решающий момент, так ведь раскаялся публично, на бюро райкома... А раскаялся ли?» — впервые спросила она себя и ощутила страх, почти физический, будто кто замахнулся на нее.

Встала, долго ходила по комнате, безвольно опустив руки. Лишь раз она была в таком же состоянии — когда Лобов уехал с вечерним поездом в Москву, оставив ее, восемнадцатилетнюю девчонку, в полнейшей растерянности. И вспомнив сейчас о том, Анастасия почувствовала себя вдвойне несчастной. Но тогда, в начале жизни, было лишь задето ее самолюбие, правда, очень больно; а теперь, в середине жизни, оскорблено ее гражданское достоинство... «Все-таки с Леонидом совсем по-другому бы сложилась моя жизнь», — подумала она и поразилась этому сопоставлению, все чаще и внезапно возникавшему в последние недели: да уж не примешалось ли что-то личное к ее далеко не интимному разладу с Родионом?..