Борис Бурлак - Седьмой переход

— Вон она, та дорожка,— показал Соловьев в сторону остроконечной лысой горы, перехваченной узким пояском полузаброшенного тракта.— Говорят, Жуковский ахнул от изумления, поднявшись на ту макушку.

Леонид Матвеевич утвердительно наклонил голову. Ему хотелось помолчать, ничем не нарушая торжественного безмолвия в природе. Забывалось все: и злые заметки Сухарева, и крупный разговор с Нилом Рудаковым после заседания бюро обкома, и обида на товарищей, не пожелавших открыто поддержать его, Лобова, хотя они и сочувствовали ему.

Однако Петро считал своим долгом посильно развлекать неразговорчивого пассажира. Когда миновали белостенное украинское село и на обрывистом берегу Урала показалось что-то вроде полевого стана, Петро снова оживился:

— Смотрите, цыганский табор. Верней — не табор, тут теперь колхоз у них. А знаете, какой номер выкинули в свое время эти кочевники? Хотите, расскажу?

— Давай, — уступил Леонид Матвеевич, приглядываясь издали к необыкновенному табору с грузовичками-полуторками, вместо традиционных кибиток и тарантасов.

— Как-то вскоре после войны организовали у нас под Южноуральском цыганский колхоз. Отвели им, конечно, землю, дали инвентарь, дома построили, грузовики продали в рассрочку. «Слава богу, осели, наконец»,— облегченно вздохнули в облисполкоме. Придумали название ихнему колхозу,— такое игривое, романсовое,— «Весна». Мой бывший хозяин — прокурор — взял личное шефство над ними. Замучал он меня в ту зиму, почти каждую субботу мотался к своим подшефным. Он, бывало, читает им лекции о международном положении, о семье и браке, о вреде суеверий, а я от нечего делать присматриваюсь к чернооким Азам и Земфирам. Ухмыляются плутовки, перешептываются. Как лекция кончится, так пляска. Не жизнь — малина! Прокурор цветет: победа! Сами посудите, цыганки даже гадать перестали в окрестных деревнях. Прошла лекционная зима, нет, не прошла — пролетела с приплясом. Собрались мы с хозяином накануне сева в нашу «Весну». Приезжаем, а колхоза и след простыл... Вы не смейтесь, главное еще впереди!.. Все прихватили они с собой, даже вывеску, все как есть. Ходит мой прокурор, головой покачивает, молчит. Я тоже молчу, думаю: «Только до первой весны и хватило у них терпения». Потом зашли мы в дом председателя, то бишь, предводителя табора, смотрим, на подоконнике лежит акт на вечное пользование землей. Единственное, что оставили!

Леонид Матвеевич не мог больше сдерживаться, так и запрокинулся навзничь от хохота.

— Прокурор взял акт, сунул в портфель, да как крикнет на меня: «Заводи машину!» Когда дороги установились, мы с ним исколесили всю область. Но где там напасть на след моторизованного табора!

— Прокурор этот сейчас в Южноуральске? — вдоволь насмеявшись, спросил Леонид Матвеевич.

— Где там! Давно укатил в Сибирь, тоже заделался кочевником. А до того случая безвыездно восемь лет проработал в Южноуральске, вел оседлый образ жизни,— заключил Петро, с хода въезжая на дощатый настил утлого парома.

Леонид Матвеевич сам тянул узловатый трос, тянул с наслаждением, вспоминая детство: бывало, мальчишкой целыми днями пропадал на переправах, неся бескорыстную службу у паромщиков, добрых стариков, пока к середине лета не обнажались перекаты и какой-нибудь смельчак, перекрестясь, шел обновлять бесплатный брод...

Соловьев разгадал, наконец, настроение своего нового «хозяина», уроженца этих мест, и вскоре перестал объяснять, что к чему. Лишь изредка взглядывал на него, как бы невзначай. Автомобиль карабкался по выложенному плитняком проселку, среди зарослей горного березнячка, окаймлявшего светлоструйный ручеек. По распадкам живописного увала всюду были разбросаны кулиги дикой вишни, бобовника, чилижника. Над головой сиял треугольник неба, там парил орел, нехотя сопровождая одиноких путников.

— Останови-ка,— попросил Лобов, когда машина выбралась из ущелья на травянистый гребень.

— А я боялся, не обратите внимания,— лукаво заметил Петро, смело подруливая к самому обрыву.

— Как можно проехать мимо сего чуда — Ярских гор.

Шофер с уважением посмотрел ему вслед, заглушил мотор и выбрался из-за своей баранки.

Перед ними распростерся серо-зеленоватый гранитный лабиринт: голые хребты из диабаза, глубокие расселины, замкнутые каре конгломератовых высот, глухие тупики ущелий, сторожевые башенки утесов. Кто может разобраться в этом лабиринте? Только горная речонка, очень уж ворчливая, сердитая на перекатах и тихая, задумчивая в омутах-затонах, только она одна, отличающаяся редким непостоянством несносного характера. На северо-западе маячат в дымке знаменитые «Ярские порота», и где-то там, на юге, горы стометровой стенкой обрываются в Урал,— поотвыкнув от неожиданных препятствий, он с яростью берет последний барьер на пути к морю. Степное плато окружает со всех сторон неспокойные «внутренние» горы — богатейший карьер полиметаллической руды: его открыла сама природа, как бы приподняв из глубины, чтобы люди не прошли случайно мимо. Да, Уральский хребет — одна из первых морщинок на лице земли, проступившая в пору ее ранней молодости.

Леонид Матвеевич стоял над обрывом, припоминая все, что знал об этом чудесном уголке па границе Европы с Азией. Над головой кружили вспуганные кобчики, откуда-то долетал посвист байбаков, промелькнул над пропастью косячок торопливых уток. Так бы и не уходил отсюда. Но пора двигаться дальше.

Через четверть часа из-за косогора выдвинулся первый рядок игрушечных домиков рабочего поселка, потом показались оранжевые отвалы рудника, и вдалеке, где раньше была седая степь, раскинулся незнакомый город,— светлых тонов кварталы и черные силуэты доменных печей, за которыми клубится дым над коксовыми батареями.

— Ново-Стальск! — объявил Петро, притормаживая на спуске. Город разрастался на глазах, от густо-зеленой бахромы уральской

поймы до отливающего старым серебром ковыльного северного склона. В раструбах широких улиц виднелись, теперь уже ясно, бегущие навстречу ярко-красные трамвайные вагончики, пестрые автобусы, самосвалы в железных картузах, лихо заломленных на затылки,— только квадратные козырьки поблескивают под солнцем.

Соловьев сбавил скорость перед девушкой-милиционером, на окраине, спросил Лобова, не оборачиваясь:

— Куда?

— Давай прямо на комбинат.

Петро укоризненно качнул вихрастой головой — с таким «хозяином» пообедать недосуг! — и проскочил мимо ресторана, явно раздосадованный.

Прошли те времена, когда пуск доменой печи был праздником всего рабочего класса. Теперь, если отмечать день рождения каждой домны, мартена или турбины, не останется, пожалуй, будничных дней в году, за исключением високосного. (Впрочем, и 366-е сутки на строгом государственном учете). Но как бы там ни было, а пуск домны — событие для области. На комбинате собралось столько народу, что на Лобова никто и не обратил внимания. Он вместе с Соловьевым обошел коксохимический, мартеновский цехи, побывал на строительстве прокатного, где были подняты первые колонны главного пролета, и потом уже осмотрел новую домну, виновницу завтрашнего торжества.