Борис Бурлак - Седьмой переход

Недавно в подшефном колхозе «Караванный», расположенном поблизости от города, Анастасия оказалась среди одних женщин. Они с утра до позднего вечера перелопачивали вороха пшеницы, с тревогой посматривая в наволочное небо. Шофер, краснощекий, здоровенный детина, развалясь в кабинке, покрикивал на них, чтобы проворнее грузили (хороши тоже эти автопогрузчики, если без женских рук все равно не обойтись). Тут были крестьянки разных возрастов: и пожившие на свете, умелые, с натруженными руками,— это матери, уже выведшие в люди своих ребят; и засидевшиеся в девках, гордые, молчаливые казачки лет тридцати с лишним, навечно запомнившие своих суженых, что сложили головы где-нибудь на Балатоне, или на Одере, или, может, за рекой Амуром; и совсем еще молоденький, трепетный подлесок женский — дочери солдаток и младшие сестры невест солдатских,— у этих-то, конечно, все впереди.

Сбросив парусиновые туфельки, подоткнув юбчонки, затянув потуже уголки косынок, чтобы не пылились волосы, бабоньки часами, не разгибаясь, подбрасывают звонкое зерно на бесконечные, подернутые глянцем, ленты транспортеров. Разве только в сумерки, у костра, напомнит им об одиночестве какая-нибудь удачливая односельчанка, за которой муж, тракторист, лихо подкатит на мотоцикле. Проводят их долгим взглядом,— иные позавидуют, иные вздохнут украдкой,— потом все вместе потолкуют о вдовьей доле, ну и, конечно, о своих, что не вернулись с фронта; да перед сном затянут песню,— ту, «старинную», что запомнилась с войны. А уж если на полевом стане заночует колхозный баянист, то и спляшут, пожалуй, на току, среди пахучих ворохов отборного зерна.

Кто же еще в мире может столь великодушно жертвовать личным ради общего, кто, кроме русских женщин?..

На днях Анастасия остановилась на железнодорожном переезде, увидев женскую бригаду, ремонтирующую путь. Эти были одеты одинаково: синие комбинезоны с матерчатыми поясками, грубые ботинки, пестрые, «комбинированные» рукавички — зеленый брезент с белой хлопчатобумажной тканью на тыльной стороне ладони. Все больше молодые, caмой старшей лет тридцать семь-восемь. Анастасия разговорилась с ними: откуда они, давно ли заделались путейцами? Оказывается, объехали полсвета, «третью пятилетку на колесах»,— как заявила их начальница, рослая симпатичная псковитянка. Сначала восстанавливали мосты в Прибалтике, на правах подручных, потом научились прокладывать вторые пути, строить «электрички». Побывали всюду — от Калининграда до Южноуральска. А тут сейчас, пока их поезд готовится в дальний рейс, решили помочь местным железнодорожникам.

— Эй вы, красавицы, перекур окончен, давайте штопать! — крикнул мастер, все время сидевший на перевернутой дрезинке.

И золотые подмастерья принялись за дело: одна ловко, ритмично подбрасывала зернистый песок на полотно, другая «штопала», сноровисто подминала деревянным «крючком» балласт под шпалу. Дорожный мастер шел по откосу, заложив руки за спину.

Когда он поравнялся с Кашириной, она остановила его и давай отчитывать:

— Вы как плантатор, дорогой товарищ! Могли бы и сами «поштопать», это ведь не варежки, не носки, а шпалы. И не стыдно вам слоняться? Скучаете, и от нечего делать отдых для женщин определяете своим пятиминутным «перекуром». Надсмотрщик!

Тот сперва опешил, не нашелся что ответить. Но потом, измерив ее снисходительным взглядом, двинулся дальше, бросил на ходу:

— Не занимайтесь филантропией, дорогая дамочка. Это уж слишком задело Анастасию.

— Постойте вы,— тихо окликнула она его.— Не считаете ли вы, товарищ,, что в «полосе отчуждения» вам все дозволено? Я сегодня же поговорю с Бахтиным, берите лопату и помогайте своей бригаде.

«Плантатор» неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как выйти из затруднительного положения. Хитро перемигиваясь друг с другом, женщины с нескрываемым любопытством наблюдали за этой сценкой.

— Что ж, могу вам доставить удовольствие, уважаемая гражданка,— сдался, наконец, мастер, обескураженный не столько ее отповедью, сколько тем, что она — черт побери! — знает начальника дороги. И «надсмотрщик», сбросив форменный пиджак, засучив по локоть рукава сатиновой рубахи, взялся за лопату...

А в самом Южноуральске ее давно побаивались па стройках Центрального района: неровен час, опять влетит за «барские замашки». Вчера, например, на площадке телецентра одна-единственная девушка, былиночка, разгружала увесистые плиты для перегородок. Анастасия посмотрела, посмотрела на старательную работницу и не сдержалась, прервала инженера, усердно объяснявшего ей проект. Инженер невнятно пробормотал что-то о нераспорядительности десятников и, поспешно свернув чертеж в трубочку, пошел к парням, покуривающим невдалеке...

И сегодня, возмущенная тем, что на стройке универмага женщинам поручили рыть траншеи, поленившись доставить сюда канавокопатель, Анастасия позвонила управляющему трестом.

— Скажите, Николай Николаевич, только откровенно, вы бы разрешили своей Елене Дмитриевне поупражняться с ломиком?

Од, нимало не смутившись, громко рассмеялся:

— Промахнулась. Никоноровна! Моя женушка копала, да еще как копала! Что, не верите? Лена познакомилась с землицей под бомбежкой, на ближних подступах к Одессе. Так-то, Никоноровна, один-ноль, в мою пользу!

— В то время все были землекопами,— сухо заметила она.— Не кажется ли вам, что давно пора отвести женщин с «оборонительных рубежей»?

Управляющий начал жаловаться на нехватку механизмов, однако пообещал «всерьез заняться балансом рабочей силы...»

«Привык кое-как сводить концы с концами, а людей за «человеко-днями» не видит,— горячилась Анастасия, возвращаясь домой.— Для него и эта девушка-былиночка, на разгрузке плит,— «человеко-день» и сговорчивые бабоньки, прокладывающие траншею,— тоже «человеко-дни»...

Чем больше думала она о тех женщинах, которым нелегко приходится без мужей выводить в люди «безотцовщину», тем чаще выверяла свою судьбу с их судьбами. Нет, Анастасия не любила прибедняться, терпеть, не могла, когда Зинаида называла ее несчастной или несчастненькой, и все же она так и тянулась к одиноким женщинам, даже завидовала им: их одиночество, по крайней мере, оправдано историей. Как раз в эти дни Родион Федорович, стараясь помириться с ней, звал ее в гости то к одним, то к другим старым приятелям. Анастасия отказывалась под разными предлогами. Верно, дружба между семьями зависит от дружбы в семьях...

Дома было тихо-тихо. Неужели ребята не пришли еще из школы? Анастасия сняла плащ в полутемной маленькой передней, приоткрыла дверь в столовую и остановилась: возле тумбочки сидела Леля с книжкой на коленях, ее пухлые губки смешно вытягивались, энергично поджимались,— девочка с самозабвением читала шепотом «Родную речь»; за столом, на одном стуле с Родионом устроился Мишук,— он низко склонился над тетрадкой и, высунув язычок, упорно выводил буквы с помощью отца, зажавшего его ручонку в своей руке. У всех был до того сосредоточенный, до того деловой вид, что Анастасия залюбовалась ребятами и мужем. Дочь уже постигала тайны логической связи отдельных слов, а сын с трудом привыкал к косой разлиновке тетрадного листа, которая, якобы, помогает вырабатывать почерк.