Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

Лауреатом Нобелевской премии в 1954 году стал американский прозаик Эрнест Хемингуэй, в 1955 году – исландский прозаик, поэт и драматург Халлдор Лакснесс, в 1956 году – испанский поэт Хуан Хименес.

Правильно: М. Лифшиц.

Это письмо, – 24 марта сказано в докладной записке Отдела науки и культуры ЦК КПСС, – «дезориентирует молодежь – читателей газеты» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 211).

Решением Государственной закупочной комиссии, – вспоминает Биргер, – «<���…> с выставки купили две работы. Один пейзаж и этот самый мой портрет. <���…>

Потом с этого портрета репродукцию выпустили, потом он поехал на международную выставку в Бухарест, и я сразу, прямо с выставки был принят в члены Союза. Вдруг я как-то оказался подающим надежды молодым художником» ( М. Киселев, Б. Шумяцкий . С. 66).

В Ленинграде.

Теперь их имена напрочь забыты. Произведения Ц. Галсанова, Л. Коробова и даже четырежды лауреата Сталинской премии Н. Вирты не переиздаются. Что же касается А. Сурова, то он памятен разве лишь по сонету-эпиграмме Эммануила Казакевича:

Н. Вирта восстановлен в СП СССР в 1956 г., А. Суров – только в 1982 г.

«<���…> Любопытные страницы, где лени и стали <���т. е. ритуальных упоминаний Ленина и Сталина> нет и в помине», – 21 апреля комментирует в письме Ольге Фрейденберг эту публикацию автор ( Б. Пастернак . Т. 10. С. 38).

Сомневаясь в возможности прижизненной публикации романа, Б. Пастернак 16 апреля особо отмечает в письме сестре О. М. Фрейденберг, что «слова „Доктор Живаго“ оттиснуты на современной странице, запятнаны им!» ( Б. Пастернак . Т. 10. С. 25).

«Разумеется, – защищая эту публикацию от нападок В. Ермилова, 3 июня высказывается в своем дневнике Сергей Дмитриев, – стихи последние Пастернака довольно слабые, и есть в них образы поэзии субъективной. Но почему же Пастернак должен писать и думать, как Сурков или Твардовский? Ответа нет. Стереть всякую поэтическую индивидуальность, что ли, нужно? Поэзия Суркова и Твардовского действительно ближе одна другой, нежели поэзии Пастернака. Но почему ближе? Потому что Сурков и Твардовский в меньшей мере поэты, нежели стихотворные публицисты. А Пастернак – поэт: он чувствует мир, природу, людей, переживания по-своему и по-своему их в определенной своей системе образов дает. Ермилову и ему подобным поэзии не нужно. Нужна политическая публицистика в стихотворной форме. Могут быть поэты, удовлетворяющие такой нужде. И великие поэты. Например, Маяковский. Но почему все поэты должны быть Маяковскими, да и могут ли они им стать?» (Отечественная история. 1999. № 6. С. 124).

Сам же Б. Пастернак 2 сентября написал М. Баранович: «<���…> То, что написал обо мне весной Ермилов, ни капли не обидело меня. Со своей точки зрения он совершенно прав, становясь на его место, я с ним согласен» ( Б. Пастернак . Т. 10. С. 49).

Стихотворение «Рассвет» будет впервые опубликовано в московском альманахе «День поэзии 1956».

На самом деле все десять («Весенняя распутица», «Белая ночь», «Март», «Лето в городе», «Ветер», «Хмель», «Бабье лето», «Разлука», «Свиданье», «Свадьба»). Ошибка памяти Огнева объясняется, по-видимому, тем, что восемь других стихотворений Пастернака были напечатаны тоже в «Знамени», но в сентябрьском номере за 1956 год.

Андрей Турков в биографии Твардовского пересказывает отклики первых слушателей и читателей поэмы: «Читала я, – вспоминала С. Караганова, заведовавшая в журнале отделом поэзии, – чувствуя холодок по спине, невольно оглядываясь на запертую дверь комнаты. Мне было страшно… Сталин умер меньше года назад».

«„Интересно – оторвут ему за это голову?“ – бормотал Николай Асеев, слушая, как автор читает поэму собравшимся в редакции, хотя и сам подтвердил: „Что до того света, то всё совершенно верно – я давно на нем живу“» ( А. Турков . Твардовский. С. 199).

«<���…> средне беллетристическое, газетно-злободневное произведение, давшее название целому периоду нашей истории» ( Р. Орлова, Л. Копелев . С. 13).

См., например, реплику Хрущева на заседании Президиума ЦК КПСС 25 апреля 1963 года: «<���…> понятие о какой-то оттепели – это ловко этот „жулик“ подбросил, Эренбург <���…>».

Полуслучайно встретившись с Анной Ахматовой 7 июля, Константин Федин излагает в дневнике ее осмотрительную трактовку ленинградских событий:

«Все это рисуется ею совсем не так, как передается сплетниками: беда, конечно, в том, что негодники английские студенты, перед к<���о>т<���о>рыми Зощенко сказал свое неуклюжее слово, по приезде в Лондон расписали в газетах и раздули его выступление как бог знает что… <���Зощ>енко затем выступил на собрании ленинград<���ских> писателей, желая, по-видимому, оправдаться, и с ним случилась истерика… Вряд ли он избудет теперь свое несчастье…» (Константин Федин и его современники. Т. 1. С. 49–50).

Уйдя в запой, А. Твардовский на этом заседании отсутствовал. И, как подчеркнул Александр Фадеев в процитированном выше письме М. И. Твардовской, «никакие формальные отговорки не могут снять нехорошего впечатления, произведенного отсутствием Саши. Если бы он был в больнице, все-таки было бы понятней, почему он не может быть на секретариате. Но надо сказать, что на эту сторону дела никто не педалировал, если не считать того, что один из секретарей поставил вопрос Сергею Сергеевичу <���Смирнову>, во время речи последнего, почему же отсутствует редактор, и когда С. С. ответил, что „болен“, потребовал расшифровать, чем болен. Потом уже никто к этой теме не возвращался. Первый секретарь сказал: „Не пришел, потому что в результате общественной критики понял, что ему либо придется отступать, либо встать против мнения такой инстанции, которой он обязан подчиняться“» ( А. Фадеев . Письма и документы. С. 331).