Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Перед отъездом Давид Самойлович со своей очаровательной женой Галиной Ивановной был у меня в гостях. Боясь, как бы они не уехали голодными, я угощала их домашними пельменями, а Давид Самойлович — пищей духовной: он привез с собой только что написанную «Беатриче», читал, как всегда, прекрасно.

Потом я перечитывала «Беатриче» в журнальном варианте, затем в книге и каждый раз открывала для себя что-то новое. Но после смерти Давида Самойловича стихи обрели совершенно новое звучание, особенно строчки: «Простите, милые, ведь я вас скоро брошу…»

Я всегда считала Самойлова поэтом солнечным, но, обращаясь снова и снова к его последним книгам «Голоса за холмом», «Горсть», «Беатриче», не могла не заметить, что стихи будто подцвечены изнутри темой ухода. Тональность их, интонация — особые. Говоря сценическим языком, он не попадает в тональность партнера и делает это сознательно.

В одном из писем он заметил, что поэт часто пишет не о том, что было, а, давая волю воображению, о том, что могло бы быть. И хочется добавить, о том, что будет. Это и предсказание, и предчувствие, и предвидение, поэтому речь его несуетна, точна, прозрачна.

А тогда, у меня в гостях, он был оживлен и весел, прост и искренен, рассказывал эпизоды из своей послевоенной жизни, говорил о творческих победах и конфликтах, о новой женитьбе, переезде в Пярну и многом другом, показывал фотографии своих сыновей.

И конечно, мы говорили о нашем странном знакомстве. Я предположила, что он лежал в госпитале, где я часто бывала. Он не мог вспомнить обстоятельств нашей встречи, а я и помнить не могла, потому что никогда не видела его. Под конец беседы он засмеялся и сказал, что, когда нас уже не будет, найдется человек, который все узнает, а я попросила запомнить нашу вторую встречу и не исчезать еще на сорок лет.

На прощание я поблагодарила Давида Самойловича за приезд, а судьбу — за случайную встречу с таким человеком, за то, что она «как ниточкой связала наши разные жизни» (строчка из письма Давида Самойловича).

После его ухода я подумала: «Какой удивительный вечер: сегодня у меня в гостях были Данте и Беатриче». В тот вечер, прощаясь, я не знала, что вижу Давида Самойловича в последний раз.

А потом были письма — разные по настроению, но необычайно интересные — отражение богатого духовного мира большого художника. В них были и новые стихи, и раздумья о жизни, творчестве, поэзии, виденных спектаклях, о семье, болезнях и потерях, о тревожных событиях в стране и многом другом. Почти во всех письмах он сообщал о погоде. «Зима настала. У нас красиво. Чисто. Залив замерз». И такие забытые уютные слова: «Топим четыре печки».

О стихах писал часто:

«Не пишется», а в следующем письме: «От скуки написал уйму стихов, никогда не писал сразу так много».

«Каждый поэт, я думаю, — театр для себя. Ведь действительность, реальное переживание разыгрывается в воображении и становится чем-то другим, как в каждом виде искусства. Мы же не говорим о повествовательности драмы или поэтичности спектакля…

Наверно, у каждого из нас бывает три этапа в отношении с созданным. Сперва увлечение, потом отвращение, а потом утрясение…»

Он писал, что стихи должны отлежаться, их надо забыть, и тогда «…может быть, что-то окажется готовым».

Иногда он присылал новые стихи и всегда сообщал номера журналов, где должны были появиться его публикации, присылал новые сборники стихов. Я была благодарна за такое внимание и однажды выразила свои впечатления: «Мне нравится у Вас даже то, что Вы еще не написали».

Узнав, что он работает над пьесами, я попросила прислать их для театра. В разное время он прислал три пьесы: «Ифигения в Авлиде» [179] Перевод Еврипида не публиковался. , «Фарс о Клопове» и инсценировку романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» [180] Инсценировку «Доктора Живаго» под названием «Живаго и другие» Д. С. сделал по заказу «Театра на Таганке», но театр не принял ее к постановке. Опубликована, как и пьеса «Фарс о Клопове, или Гарун аль-Рашид», в издании: Самойлов Д. С. Над балаганом — небо: Поэзия и театр. — М.: Текст, 2015. .

Писал он и о театре:

«Кризис нашего театра, на мой взгляд, в значительной степени зависит от облегченности его задач. Пьесы, столь модные сейчас, не являются, по существу, пьесами. Это литературно-политические композиции, задача которых втолковывать несколько идей… Режиссеру нечего ставить, актерам нечего играть».

В другом письме:

«…Подспудно ожидает он (зритель) и другого, пьесы возвышенной, где был бы в образе воплощен нравственный идеал, т. е. пример того, как жить достойно.

Но такой драматургии нет. А наш положительный герой ходулен и лозунгов. И ничему не учит. Вообще театры, по всем данным, в кризисе. И перестройка тут никакая не поможет. Голосованием в искусстве ничего не решишь.

А самоокупаемость порождает спешку и угодливость перед публикой последнего разбора. Искусство всегда не окупалось за короткий срок. Иногда только веками окупалось. Ему необходимо меценатство со стороны общества (как в Греции) или отдельных состоятельных знатоков (как в Риме)».

Ценность этих слов в том, что говорил их человек театра, высокого профессионализма, человек, который своим творчеством пытался помочь театру делом, работой, пьесами, инсценировками. «Люблю театр изнутри, люблю работу, репетиции, люблю людей театра».

В другом письме, задавая себе вопрос, чем можно расшевелить публику, Давид Самойлович пишет:

«А может, и не надо сейчас расшевеливать, а оставить театр до лучших времен, сохранить его. Ставить спектакли для малой публики и для самих себя. Так, наверное, сейчас и поэзия должна жить. Что-то накапливать до лучших времен. Тогда и встанет все на свои места и воздастся сторицей. Актерам, конечно, хуже всех.

Писать можно в стол, киноленты сохранятся, картины тоже. А актерам в театре нужна публика. Жалко их».

Однажды, отдав статью о театре в журнал и не дождавшись ее появления, он заметил: «То ли я отстал от перестройки, то ли забежал вперед» [181] Установить, о какой статье речь, не удалось. .

«Много читаю и бросаю — уже известно».

Иногда жаловался на сердце: «То ли сердце болит от грусти, то ли грустно от боли в сердце».

Все чаще и чаще, особенно в последнее время, звучали ноты тревоги. События в стране и Прибалтике волновали его. Вот строки из его последнего письма от 3 февраля 1990 года:

«Милая Эра Васильевна!

Ваше новогоднее письмо и Ваши пожелания были моментом просветления и радости в пору тревог и мрачных предчувствий. Возвращаю Вам все Ваши пожелания в год Лошади, которая скачет неведомо куда.

Мы все ожидали ветров истории, думая, что это обязательно будут свежие ветры. Оказалось, что они дуют с разных сторон с неожиданной силой, а иногда переходят в ураганы, приносящие разрушение.