Василий Титов - Соловьи

Тут поднялся Ушицын, тоже, как и Парашутин, из инструкторов, и гневно бросил в лицо Павлу Матвеичу слова, что Головачев развалил образцовое хозяйство «Подлучье», пустил там все на указный порядок, между тем всего этого в хозяйстве могло бы и не быть, если бы Головачев умел и хотел как следует работать.

— Мне думается, есть основания полагать, что не без стремления делать карьеру так работал в «Подлучье» Головачев, — сказал он.

Словом, на собрании Павел Матвеич услышал так много из того, о чем никогда не думал, что это ему вменят как проступок, так много всего обрушилось на голову Павла Матвеича, что он сидел, подставив свою лобастую голову под удары, и не знал, никак не знал, с какой стороны и какого нового удара ждать ему.

Собрание длилось долго. Утомленные люди слушали уже плохо, перешептывались, переговаривались, и председательствующему нужно было много усилий, чтобы водворить порядок в зале.

Несколько раз заходил, подсаживался к столу и слушал выступления и сам Анатолий Васильич Протасов. Послушав, тихо выходил из зала, удалялся в свой кабинет.

На часах было много времени, когда собрание приняло решение. Предложений было два. Первые говорили — дать Головачеву строгий выговор за все его аморальные поступки, в которых история с Тыршонковой особенно обратила на себя внимание. «Прошлое-то — прошлое, да ведь и оно говорит о его аморальных качествах». Вторые предлагали — дать выговор. «Строгача дать много будет, — говорили вторые, — строгача здесь не за что дать». Зуев, услыша эти предложения, готовившийся было уже вынести свое об исключении Головачева из партии, поверив по ходу собрания, что со своим предложением ему «не прорваться», смолк, затих совсем, радуясь, что если дадут «строгача», то и это будет не слишком мало. Открытым голосованием было принято второе предложение. Головачев получил выговор. Все остальные вопросы отпали потому, что собрание нашло — они вне компетенции собрания. Только Зуев настаивал на своем и просил занести в протокол особое его мнение. Оно заключалось в том, что он, Зуев, берет под сомнение деловые качества Головачева как работника. «Пример? — сказал он. — Пример — «Подлучье». Его это особое мнение в протокол было занесено.

Домой Павел Матвеич вернулся, как на костылях. В комнатах ему показалось так же пусто, как и тогда, когда уходила Клавочка. Особенно противно было ему зайти в комнату Эльвиры, где пахло и ею, и ее табаком. Он закрыл эту комнату наглухо. А из обкома он уходил так, как будто покидал это здание навсегда. Он уходил из этого здания не как горделивый, упорный, проломчивый Павел Матвеич Головачев, а просто, как Головачев, человек, пришибленный случившимся. Он знал, что теперь-то уж в его учетную карточку запишут выговор. «Подавать в райком? Не логично и не умно. Райком, должно быть, утвердит выговор. А что будет с работой? — подумал он. — Оставят ли? Нет, вряд ли. Может быть, дадут какую-нибудь другую, бросовую должность?» И в этот миг ему зримо представилась Москва — и сразу как-то далеко, далеко отодвинулась от него. И опять почувствовал Павел Матвеич, что он одинок, что опять ему нужна поддержка. «А где ее взять?!» — сказал он с горечью.

Утром, не заходя на службу, зашел он на междугородную телефонную станцию и заказал разговор. Московские телефонистки должны были соединить его с Горчаковым. О его обещании Павел Матвеич помнил. О, как оно было сейчас кстати! Когда его соединили и когда он назвал себя и спросил о перспективах, голос Горчакова отвечал: «Сейчас никаких. Идет реорганизация министерства. Каким оно будет, того никто еще не знает. Ждите», — закончил Горчаков.

И когда он пришел к себе в отдел, его вдруг пригласил и начал разговор с ним управделами Покорский. В эту минуту Павел Матвеич сердцем почувствовал, что для него закончился если не самый большой, то самый значительный «бросок» в его жизни. Перед Покорским лежало его личное дело, а сам он сообщал Головачеву, что им интересуется Протасов.

Анатолий Васильич встретил его в своем кабинете приветливо, из-за стола вышел, руку протянул, предложил сесть. С неохотой, со внутренним сопротивлением сел Павел Матвеич в кресло перед столом и открыто взглянул на Протасова. Взоры их встретились.

— Печалитесь? — спросил его Анатолий Васильич.

— Что же делать! — отвечал Павел Матвеич подавленно.

— Да, — согласился Анатолий Васильич. — Но вероятно, вы и сами догадываетесь, что в аппарате обкома вам не совсем удобно оставаться. Трудненько работать будет. К тому же неплохо вам непосредственно прямо посидеть и на земле! Знания у вас есть. Но что знания без солидной практики? Вам укрепиться надо. К тому же новые требования к нам, а вы как будто с занятыми парами не согласны? Слыхали, что создаются управления колхозными и совхозными хозяйствами?

— Слыхал, — ответил Павел Матвеич сухо, хоть, если говорить правду, мало знал, что делалось в жизни за последние полмесяца. Он внутренне содрогнулся и подумал: «Так вот он как меня?! С пара́ми не согласен! Что ж, давай, бей».

— Ну вот, — продолжал Протасов, — поезжайте в Кремнево. Поработайте хорошенько там, глядишь, через годок и долой выговорок. По рукам? Выговор дали, выговор и снимем. Лады?

— Лады не лады, а выходит, что так, — сказал Павел Матвеич и вновь с внутренним содроганием подумал: «Сопротивляться бесполезно. Просить «помилования» — значит унижаться. С Эльвирой все равно не жить. Значит, надо принимать предложение. И выбираться отсюда как можно скорее. Так лучше будет!» — решил, обозлившись, он.

Павел Матвеич встал, и у него защемило сердце.

Из обкома домой Павел Матвеич вернулся совершенно разбитый. По дороге он зашел в «Гастроном», купил пять бутылок белого портвейну, купил бутылку коньяку, заперся дома на все замки и начал пить. Он пил ночь, пил и не пьянел, а все ходил по своей комнате, все соображал, как и что ему делать.

Утром он принял ванну, сходил в обком за бумагами, под вечер собрал в один чемодан нужные ему вещи, переспал ночь, не раздеваясь, на своем диване, а другим утром, оглядевшись и хорошо проверив, все ли взял нужное с собою, вышел через парадную дверь на улицу, еще раз подумал, все ли взял с собой в дорогу, хлопнул дверь наглухо на французский замок и, размахнувшись, далеко швырнул через чужой забор в кустарник ключ от квартиры: никогда больше в эту квартиру Павел Матвеич решил не возвращаться. Квартиры своей ему было не жалко. Злоба и отвращение к Эльвире были безмерны. Отстаивать, разменивать квартиру он находил подлым делом. Он даже облегчение почувствовал, когда швырнул ключ через забор. Об Эльвире же он не думал, не хотел знать, где она обретается, — она была ему безразлична.

И зашагал Павел Матвеич со своим чемоданом к трамваю, намереваясь в тот же день быть в Кремневе. «Еду вживаться в новую жизнь, — говорил он себе с горькой болью на душе. — И буду вживаться, покуда не вживусь. И черт со мною и со всем тем, что было. Так держать!»