Василий Титов - Соловьи

— Конечно, зеленый горох хороший корм, конечно, в почве он немного и азота оставит, а в целом это мероприятие отзовется плохо на урожае колосовых. Травы, однолетние травы на корма надо сеять, гороховая солома не корм. Понадобятся машины, чтобы перемалывать, перетирать ее в муку. Иначе эта солома только жвачка малоудобоваримая.

— Так что же делать нам? — спросил, взглянув на него открыто, Анатолий Васильич. — Поменьше гороху посеять?

— Я распорядиться этим не могу, — отвечал Головачев. — Вы сами знаете, от кого это исходит. Рекомендуется даже и горох сеять квадратно-гнездовым способом, хоть любой горох имеет не прямостоящий, а полегающий, слабый стебель. Это как-то через местных руководителей — поменьше гороха сеять — рекомендовать надо.

Протасов расхохотался, сказал:

— Квадратно-гнездовой! Через местных руководителей!

И еще раз расхохотался. Если вначале прямой ответ Головачева ему понравился, то последний ответ насторожил Протасова, он не понравился ему, от него попахивало трусливостью, как отметил для себя Анатолий Васильич.

Отпуская от себя Павла Матвеича, он сказал ему твердо:

— А все же выполнять это нам придется, придется выполнить.

Павел Матвеич ушел из его кабинета не очень-то довольный, соображая про себя, не наговорил ли он секретарю чего-либо лишнего. Но, взвесив все, нашел, что правда лучше, чем увиливать, «темнить», как иногда говорил Кутафьин, и вспомнил, что все то, что он говорил о парах и травосеянье, как-то было связано с воспоминанием о Кушнареве, и его опять замутило. Тогда, взяв командировку в район, он долго ездил по колхозам, успокоился, почти забыл о разговоре с Протасовым и про воспоминания о Кушнареве, которые привели его, как с ним часто бывало, к безотчетной тоске.

Теперь, в дороге, вспомнив обо всем этом, он решительно отмахнулся от мрачных мыслей, настроил себя на мажорный лад, радовался, что едет домой, и даже не только не подозревал, а и подозревать не мог, что над ним собирается гроза. Даже чего-либо похожего на предчувствие не было у него на сердце — он просто был весел и даже смеялся от избытка чувств.

Варганов подкатил его к дому вторым — первым доставлен на дом был Кутафьин. Павел Матвеич забрал из машины свой костяной трофей — голову Слепыша Варганов обещал ему обработать у какого-то чучельника-препаратора, — и, достав из часового карманчика брюк маленький ключик, легко и бесшумно открыл дверь в просторные и светлые сени.

Павел Матвеич тихо вошел в переднюю, думая, что делает сейчас Эльвира, стал раздеваться и понял — у нее кто-то есть. Из комнаты, служившей столовой, раздавался здоровый и чистый ее голос и другой женский, поразивший Павла Матвеича какой-то своей знакомостью.

— Как, как, говоришь, называются эти самые зазнобы в разных местах? На Смоленщине у нас дро́лечка, а в Саратове, в Саратове как? — спрашивала кого-то Эльвира.

— На Смоленщине — дролечка, в Саратове — мата́нья, под Москвою — залётка, в Сибири — ватали́ночка, — отвечал другой женский голос.

И говорившая это громким, частушечным голосом вдруг спела:

Эльвира хохотала, хохотала гостья, у них было весело.

Вдруг Эльвира выглянула в переднюю, сдержанно, но радостно вскрикнула:

— А, Павлик! Ну мой руки, мой руки и входи. У нас гостья. Дуся Тыршонкова приехала. Землячка.

И, возвратившись в столовую, от порога сказала:

— Муж!

Павел Матвеич вымыл руки, насухо вытер их махровым полотенчиком в цветочках — с этими полотенчиками он любил бриться, — шагнул по коридорчику к столовой и цепким своим взглядом успел разглядеть за столом в комнате белокурую, довольно миловидную молодую женщину в зеленоватом шерстяном платье, с волосами, уложенными по-модному — и с затылка и ото лба гладко вверх и без пучка.

Павел Матвеич вошел в столовую бодрым шагом, взглянул на Эльвиру, взглянул на вставшую с места женщину, и Эльвира сказала ему весело:

— Знакомьтесь.

Но в тот момент, когда Павел Матвеич сделал всего один шаг по направлению к женщине и протянул ей руку, та вздрогнула, глаза у нее как-то испуганно и неестественно расширились, округлились, губы дрогнули и, даже под краской, побелели, и она чуть не грохнулась на пол. Удивленная Эльвира — не испуганная, а удивленная — пристально вгляделась в Павла Матвеича, потом в женщину и, как бы очнувшись, заторопила его:

— Налей воды! Дай сюда! Выйди из комнаты! — командовала она.

Павел Матвеич шагнул в коридор и зашагал по нему от передней до столовой и обратно. Тяжкое предчувствие нехорошего охватило его. Нервничать и шагать вот так, как шагал он, было неприлично, глупо, даже совсем глупо. Но Павел Матвеич как шагнул в коридор и зашагал, так и продолжал шагать от передней до столовой, дверь в которую за ним закрыла Эльвира. За дверью он слышал шум, но не вслушивался в него, не интересовался, что там делается. Он шагал и решал один вопрос для себя: «Она или не она?»

Минут через пять из столовой вышла Эльвира. Она остановилась против Павла Матвеича и сказала:

— Ну смотри, Павлик, ежели что, я не остановлюсь ни перед чем.

Полные, выпуклые губы ее подрагивали. Большие, чуть навыкате глаза ее метались из стороны в сторону, не глядя на Павла Матвеича, и готовы были заплакать. Эльвира была полна ужасного предчувствия и вся дергалась.

— Смотри, — повторила она, — я сказала, я сделаю. Ночуешь у себя.

Павел Матвеич ушел в свой кабинет, взял со стола подаренье Боневоленского. Но не читалось. Книга вывалилась у него из рук, и, не раздеваясь, как когда-то и на фронте и холостяком, он повалился на диван. А из головы не выходил все тот же один проклятый вопрос: «Она или не она?» О, как бы хотел теперь Павел Матвеич, чтобы это была не она! Но он был уверен, что это — она, и лежал, и думал.

Сквозь свою открытую и дверь, полуоткрытую в столовую, он слышал, как женщины спорили. Гостья собиралась уходить, а Эльвира уговаривала ее, что в гостиницу поздно уже идти да и мест свободных там никогда нет, и наконец она властно сказала:

— Ну довольно, решено, ночуешь здесь.

Дверь в столовую закрылась наглухо, а затем исчезла и полоска света, лежавшая у порога. В квартире Головачева все затихло. Только часы-будильник марки «Пионер» куда-то спешили на его письменном столе.

В полночь Павел Матвеич проснулся на спине, как и заснул, и проснулся не оттого, что просто проснулся, а оттого, что на него кто-то глядел. Свет в комнате он не выключал — большая лампа горела в матовом колпаке под потолком, а в колпаке ползала ленивая большая муха.

Открыв глаза, он машинально подумал: «Зима, а муха живая, ползает», и вначале почти не заметил, что рядом с ним стоит что-то растрепанное, истерзанное, лохматое, неопрятное. Через секунду, когда все прояснилось в глазах и сознании, он увидел перед собой Эльвиру. Он не вскочил. Она стояла перед ним в ночном измятом капоте, со всклокоченными волосами и жадно курила, зажав сигарету в щепоть. Глаза ее были безумны и гневны. Они смотрели в упор на Павла Матвеича и не двигались.