Василий Титов - Соловьи

Наконец Эльвира дернулась и прохрипела. Она прохрипела так, как хрипят старые стенные часы перед тем, как удариться в бой. Она прохрипела, табачный дым повалил у нее изо рта, и она заговорила:

— Подлец, мерзавец! Защитник Родины! Как ты мог так поступить с ней?! Как ты мог так поступить с ней?!

Павел Матвеич собрался было что-то ответить ей, но Эльвира не позволила.

— Молчи! — гневно сказала она. — Как ты мог это сделать? Запомни, подлец, я не успокоюсь до тех пор, покуда не упеку тебя под суд или не выгоню из партии. Я не войду в этот дом, покуда этого не сделаю.

И Эльвира стояла и тряслась от гнева и все говорила, говорила, говорила. Наконец она остановилась, бросила на Павла Матвеича уничтожающий взгляд, полный яростной злобы, и отвернулась от него, швырнула на стол окурок сигареты с огнем, обжигавший ей уже пальцы, и двинулась к двери. Окурок почадил и погас, попав на тарелку с графином.

— Постой! Опомнись! — крикнул, вскочив, Павел Матвеич. — Что ты несешь? Что я сделал?

— Оправдываться собираешься? — простонала Эльвира и вышла вон.

Павел Матвеич вновь лег и глядел туда, куда ушла Эльвира. Он совсем не знал, что теперь ему делать.

И его вдруг одолело безразличие. С подступившей вдруг тупой болью в висках он отвернулся к стенке и стал рассматривать гобеленовую обивку дивана. Переплетение нитей было удивительно. Как он не замечал этого? Вот нитка начинается здесь, а потом прячется где-то на исподе. А тут вот она вновь показалась, побежала дальше и скрылась опять где-то на исподе. Так и у него случилось. Была нитка, совсем незаметная, совсем ненужная. Была наяву, потом под испод побежала и вдруг вот вырвалась вновь наружу, в узор вошла. «Узор? Какой узор? Это же не узор! Теперь все к черту пойдет, все! — подумал Павел Матвеич вслух и встал. — Вряд ли обойдется с Эльвирой все благополучно. Не знал, не знал, что она такая».

Он подошел к окну, отдернул занавеску, сел за стол и стал смотреть в окно. Черная темень там шевелилась между кустами, в ветвях посвистывало. Опершись подбородком на ладони согнутых в локтях рук, стал думать: «Нитка! Да мало ли у меня ниток там было?! Ни одна не показалась, гобелена этакого не заплела. А это? Черт ее принес. Дуся! Дуся-Муся! Дуся-Муся Тыршонкова. И фамилии-то ее не спрашивал и не знал. А тут — Тыршонкова! Да что там у меня с нею и было-то? Ну, что было? Фронт был!»

И он зрительно представил, как, утюжа расхлестанные войною дороги, катились на запад челябинские танки. Взрывая давно не паханную землю родных полей, и днем и ночью гудели орудия, выкованные на Урале. Сожженный Смоленск чадил головнями последних пожаров, и люди в обгорелых деревнях пекли хлеб на картошке, собирая в военный путь уцелевших от смерти кормильцев и парнишек. Война занесла Павла Матвеича в старую обгорелую избу, покрытую зеленым дерном. И встретил он в ней старуху да белокурую стройную девку в модных немецких чулках со стрелкой. По вечерам девка стучала каблучками недорогих, но модных нерусских туфель да взбивала короткую, на немецкий лад, белокурую прическу свою. И рада, так рада девка была, что свои пришли, что как только Павел Матвеич в избу, и она тут.

И не глядел на нее Павел Матвеич, целую неделю не глядел. Да дернула раз нелегкая — взвеселился. Взвеселился, когда узнал, что еще месяц стоять здесь придется, месяц жить. Раз в темных сенцах встретились. Пообнял, поприжал ее, потом подарил что-то. И состоялось у них. Вот и все, что было.

«Но почему она, Эльвира, обозлилась на меня, на нее не обозлилась? Должна же была сказать эта Дуся-Муся, что было все с ее согласия. Конечно, скверно, что все так получилось. Конечно, Эльвире обидно. Но что там на меня еще могла наговорить эта Дуся? Ну посидела бы да и смоталась поскорее. А эта чуть в обморок не упала. Что она там про меня Эльвире напорола, что та зверем на меня набросилась? Какое я преступление совершил?»

Так до первого света продумал Павел Матвеич, сидя за столом, опершись на ладони согнутых в локтях рук, не раскрывая глаз, в состоянии полной растерянности, не слыша, как ушли из дома женщины. Он все сидел и думал об Эльвире. А когда догадался, что Эльвира и Тыршонкова ушли, пошел умываться, пошатнулся и чуть не упал — сердце впервые в жизни так дернулось, что чуть не свалился.

После работы, окончив ее как можно раньше, он попытался было зайти на службу к жене, чего прежде никогда не делал. Но еще по дороге к ней он встретил ее сослуживцев, которые сообщили, что Эльвира Прокофьевна на работе не была. Так прошел день, другой, третий — Эльвира дома не появлялась. На звонки Павла Матвеича по месту работы ее ему вежливо, но неуклонно отвечали: «Сейчас ее нет». А скоро вслед за этим, эдак дней через десять после случившегося, все ходуном заходило вокруг Павла Матвеича.

Первый удар Павел Матвеич получил от ортодоксального Зуева. До этого приветливый и ортодоксально вежливый, даже как-то влюбленный в Павла Матвеича, встретившись в широком и светлом общем коридоре обкома, он ортодоксально взглянул на Павла Матвеича, на секунду задержал свой ортодоксальный взгляд на нем и прошел, не сказав слова и не кивнув головой.

Павел Матвеич был крайне удивлен этим поведением Зуева. Он хотел его остановить, спросить о причине такой переменчивости, как вдруг обозлился и махнул на это рукой.

Что он потеряет Эльвиру, Павел Матвеич уже знал теперь определенно. Что она не только ревнива, не только в своей ревности взбалмошна и упряма и до предела на него озлоблена, — он теперь это понимал хорошо. Не показываться в дом больше недели — это уже не только озлобленность, это что-то больше озлобленности. Прятаться от него, не подавать о себе голоса — это что-то большее, чем обида. «Что там наговорила эта Тыршонкова на меня? — думал он. — Неужели Эльвира в ревности своей как-то будет мне мстить? Но каким путем?» Вот это, каким путем она ему будет мстить, Павлу Матвеичу не было ясно. Но когда Павла Матвеича вызвали на бюро и порасспросили его о том, было ли с ним когда-либо такое, то есть встреча с Тыршонковой и сожительство с ней, он понял, какой дорогой поведет Эльвира дело. А в бюро парторганизации лежало уже на него заявление Эльвиры Прокофьевны Денисёнковой с собственноручным письмом Авдотьи Тыршонковой. Это письмо, которое Тыршонкову заставила написать Эльвира и подписать как можно четче, Павлу Матвеичу показали.

Тыршонкова в своем письме, написанном почерком человека мало пишущего, не совсем твердым почерком, сообщала о своей связи с Головачевым как раз только так, как и сам Павел Матвеич вспоминал в ночь, когда Дуся ночевала у Эльвиры в ее комнате, не больше. А в заявлении Денисёнковой Эльвиры были такие подробности его, Головачева, «морального разложения», что он в тупик встал, когда прочитал заявление ее, ознакомиться с которым ему тоже дали. В нем рассказывалось, что Тыршонковой восемнадцати полных не было, когда он ее «обманул», сообщалось о причинах развала его первой семьи, о связи с Сорвиловой, говорилось также и о том, что о фронтовых «случаях» своих Павел Матвеич рассказывал первой своей жене, Клавочке. «Змея! — подумал Павел Матвеич, читая заявление Эльвиры. — Значит, она и на работе не была, а сумела побывать в Житухине и там эту всю дрянь откопать?» В довершение всего он был изумлен еще и тем, что Эльвира называла его в заявлении карьеристом, который построил однажды свое благополучие на том, что «чуть ли не упек под суд» свояка своего, директора совхоза «Подлучье» Звонцова, хозяйство развалил, а сам от этого «укрылся» на работе в другом учреждении. «Ну и змея! — думал Павел Матвеич, читая заявление супруги. — Пошла ва-банк! Злобы ее конца не будет. — И подумал: — Да как же я не подозревал в ней таких качеств?» И злоба неукротимая закипела в нем против Эльвиры. «Злобствующая баба!» — отрубил он.