Василий Титов - Соловьи

— Все это так, — заметила Елена Сергеевна, — именно это потребительские черты. А вот думаете как — космонавтика и религия совместимы?

И она рассказала о своем разговоре с Дарьей Тягущёвой, о ее заботе о жизненном пространстве для души, об «анделочках» и, главное, о том, что полеты в космос наших космонавтов принесли ей не силу, расковывающую старый, закоснелый разум, а подтверждение того, что тверди над нами нет и, значит, душе ее после смерти есть куда отправляться.

— Вот смотрите, — закончила она свой рассказ, — как эта женщина переосмыслила достижения науки и человеческого разума для себя, женщина, еще не вылезавшая из тысячелетних понятий о загробной жизни. Ее беспокоило больше всего, что над нами «твердь». А раз «твердь», так куда же душечке ее лететь? Так я вас вот почему спросила о коммунизме. Я убеждена, что он давно должен в основе своей быть в нашей психике. Мы мало как-то над этим работали. Потому у нас о нем и потребительские понятия. А получилось у нас это оттого, что мы одно время слишком мало думали о человеке и слишком долго сдерживали его. А сдерживать его совсем не надо, также и опекать, бояться. Он многое сам давно мог бы сделать, чтобы быть абсолютно свободным и счастливым в жизни своей. И первое, что он сделал бы, — знаете? Он перестроил бы, как мне думается, Медвешкино наново, без затяжки и для того, ну, чтобы хоть с анделочками покончить. Дожидаться того, когда дойдет до этого очередь, не значит ли, что это равносильно лишать Дарью разумной свободы?

— Что значит — перестроить Медвешкино наново? — спросил Павел Матвеич.

— А это значит поместить Дарью в городскую квартиру, научить ее жить в ней, дать ей возможность бывать в клубе и участвовать в диспутах, это, наконец, значит, что мы еще о Дарье не думали.

— Возможно, возможно, — охотно согласился Павел Матвеич для того, чтобы не лезть в дебри нерешенных вопросов, как он подумал о высказанном Еленой Сергеевной, хоть ему хотелось и возразить, сказав, что для этого прежде всего нужен доход, а он зависит от повышения урожайности полей. Он хотел сказать, что вон Шаров хлопочет по возможности сселить медвешкинцев на новые сельбища, на одном из них водопровод заложил, клуб ставит, но денег у совхоза покуда мало и на все это уйдет много времени. А денег у совхоза еще и оттого мало, что хозяйство даже прибылями своими распорядиться не может потому, что их приходится все сдавать в банк, а потом просить на свои нужды. А много ли на нужды дают? Да, у Павла Матвеича насчет прибыли были свои соображения, он не был доволен тем, что прибыли у совхозов забираются в общий котел. Он хотел об этом сказать Елене Сергеевне, но не сказал. И то, что он не сказал ей того, что думал, было хорошо потому, что Елена Сергеевна ожидала именно этого возражения, а оно ее с ее мыслями совсем не устраивало в результате того, что тут Павлом Матвеичем всегда забывалась мысль Елены Сергеевны о свободе духа советского человека, давно уже воспитанного годами советской жизни. «Не деньги — человек прежде всего», — думала всегда Елена Сергеевна.

Все же оттого, что он не возразил, ей было неприятно, потому что, как она заметила, Павел Матвеич в таких случаях всегда куда-то увиливал от прямого ответа о свободе духа советского человека, что создавало у нее всегда впечатление о не совсем искреннем характере Павла Матвеича. Но и от того, что он ей не возразил, ей было и приятно, потому что это снимало напряженность в их отношениях, в которых, как ей казалось, много еще неясного.

Особенно Елене Сергеевне был неясен последний период его жизни, именно тот период, когда супругой его была Эльвира, о которой она кое-что уже случайно слышала от Ани Гайворонской. Аня совсем не знала, что произошло у Головачева после того, как она окончила музыкальное областное училище по классу фортепьяно у известного музыканта и преподавателя Бориса Астафьича Сереброва, находившего, что у Ани большие задатки к фортепьянной музыке и пророчившего ей большое будущее.

Ане шел сейчас двадцать первый год. Жила она по летам у своего дяди по матери Василия Васильича Тенина, в большом доме угрюмого старинного склада в Завьяловском лесничестве. Окна этого дома были огромны и высоки, потолки низки, а сам дом, все же очень удобно построенный, стоял прямо на земле, без всякого фундамента. Когда Аня играла по вечерам в старом зале, увешанном ружьями и лосиными рогами, в окна залетали на свечи, горевшие и отражавшиеся в черном лаке старинного, еще маменькиного инструмента, розовые и белые бражники.

Они гасили свечи, Аня зажигала их вновь, тетка Варвара Самсоновна бранила Аню за «эдаку моду», боясь пожара.

— Тогда нам каюк. И где тогда места старик найдет? Да и не расплатишься за дом-то, — внушала ей тетка.

Тетка включала электрический свет, подававшийся в лесничество из Порима, но, как только она уходила, Аня выключала свет, садилась к роялю, зажигала свечи в поворачивающихся вправо и влево подсвечниках-кронштейнах и принималась играть. Дядя одобрял свечи.

— Брамс, Шопен, Аренский, даже Чайковский по-настоящему не мыслимы без свечей, — говорил он Ане. — Одно дело — концертный зал. При Людовиках всяких и концерты-то давались в полный свет. Там роскошный зал был, наряды. Там свет был нужен. А когда ты одна или возле тебя я да двое-трое еще своих, тогда свечи нужны. Как ты алябьевского «Соловья» исполнишь здесь при люстре? Или «Тройку» Чайковского, когда она, может быть, при свечах и была написана? Есть такие вещи, которые свечей требуют, уюта, может быть, лунного света и теплой кафельной печки позади тебя. Все эти вещи помогали создавать «Соловья» и «Тройку». Может быть, тут особенно нужны свечи, чтобы как следует понять и Брамса и Шопена.

Старик Василий Васильич Тенин был лесничий старой школы, хорошо помнивший и знавший старого ученого академика Лукачева, воспитавшего не одну плеяду отличных лесничих. «Лесничий — это инженер леса» — всегда помнил он наставление своего учителя. Тенин также был личным врагом и недоброжелателем одного ученого новой школы, полагавшего, что лес можно вырастить где угодно и какой угодно, лишь только бы желание было на это. Фамилия его была Теребещенко, и он не любил этой фамилии. Этот Теребещенко был нов взглядами на природу леса и его назначение. По его учению, выходило, что для возобновления леса или его посадки важен больше всего фактор подбора пород для определенных местностей и определенных рельефов, гидрологический режим и больше ничего. Его учение почти никогда не подтверждалось успешно практикой, однако усиленно в определенных кругах лесоводов проталкивалось в жизнь. Так получилось, когда возник вопрос о посадке гигантских лесных полос на востоке страны, между тем успех этой работы оказался сомнительным.