Василий Титов - Соловьи

А история ее знакомства была простая, и сложилась она так. Как-то в начале мая, когда после весенних первых гроз хорошо подсохли дороги и когда еще у Елены Сергеевны не было разговора о музыке с Павлом Матвеичем, поехала она в лесничество выколачивать сама дровишки, еще зимнего долга, которых Филимон Гузкин у лесника Анатолия до самой распутицы выколотить не мог.

— Как ни приедешь, — сообщал Гузкин своей начальнице, — у него все нет и нет готовых, посылает на двенадцатый квартал. А там говорят — еще с прошлого года ничего нет, и надо ехать за ними на третий квартал, где и лось сейчас уже не пройдет. В лесу живут, а дров у них нет. Тоже порядки!

А топить больничку надо было. Вот и поехала Елена Сергеевна в Каменную сторожку сначала объясняться с лесником Анатолием. Она поехала в полдень. До Порима отвез ее Филимон на своей водовозке, про которую он говорил, что «она царя возила». Лошадь была стара и скоро устала. Тогда от Порима Елена Сергеевна решила пройти до лесника пешком. До него тут было всего километров шесть. А дорогу к сторожке она знала уже потому, что с Филимоном Гузкиным ездила к леснику по осени все за теми же занаряженными для больницы дровами, видеть которые — хороши ли? — хотела сама. Лес, высокий и стройный, начинался тут же за Поримом, следовало только перейти речку Поримку да пройти с полкилометра поримскими кочковатыми лугами.

Елена Сергеевна по песчаной дорожке шла по лесу, думала о Головачеве и вначале не замечала той красоты, через которую она шла. Она думала о том, что больше всего сейчас ее занимало в отношениях с Павлом Матвеичем, а именно то, что все, что он о себе рассказал, не представляло для нее чего-нибудь такого, что могло бы встать между ними преградой. Ее только одно смущало — и в этом она видела какое-то затаенное оскорбление для себя, — что, рассказав обо всем, Павел Матвеич до сих пор ничего не рассказал о причинах развода со второю женою, догадываясь, что в этом-то и кроется та «катастрофа», о которой упомянул один раз он, в результате которой он оказался «вышибленным из седла». «А может быть, в этом есть что-нибудь гадкое, мерзкое, что потом, ну, если придется стать его женою, испортит жизнь так, что и разойтись придется? — думала она. — Однако все же в партии его оставили. Может быть, просто надоели друг другу или любви между ними не было? Но при чем же тогда весь этот сыр-бор, почему «в результате ее действий» — как сказал сам Павел Матвеич — он пострадал? Нет, видимо, причина здесь глубже лежит».

Так шла и думала Елена Сергеевна, покуда у нее от этих дум на душе не стало тоскливо-тоскливо. И тогда она решила разом прервать эти свои думы. Тогда Елена Сергеевна встряхнулась сердцем, даже платье на себе оправила, на руки свои взглянула и огляделась вокруг. А когда огляделась вокруг, то удивилась тому состоянию леса во времени дня, в котором он находился. Елена Сергеевна шла по той части Завьяловского леса, которая была вырублена когда-то до последнего дерева. Было это очень давно. Теперь здесь росли высокие, прогонистые и уже доспевавшие сосны с зелеными шапками только на самых вершинах. Лес был ровен, чист и посажен долгими и широкими рядами.

Бронзовый, переходивший местами в малиновый с лиловым оттенком свет, какой-то особый, какого не встретишь ни в дубраве, ни в березовой роще, ни в осинниках, разливался между стволов, но не ложился на землю. На высоте человеческого роста свет в лесу был именно бронзовый, с оттенками малинового и лилового цветов, что Елена Сергеевна сразу вспомнила, где она такой лес видела, и с восхищением сказала: «Шишкин!» Выше этого света все в лесу желтело и зеленело, ниже темнело, чернело и становилось даже рыжим у самой земли от хвои, лежавшей толстым и плотным слоем. Подошвы ботинок Елены Сергеевны скользили слегка по этому упругому настилу, порою ей казалось, что идет она по крашеному, скользкому полу и даже может поскользнуться. Но это впечатление тут же проходило, как стоило только поглядеть вверх, где в просветах между спокойных зеленых шапок проглядывали синие окна с белыми облачками, или обежать глазами стволы сосен у земли, где местами, пробившись сквозь хвою, белели на нежных травянистых кустиках глазки лесной ветреницы. Сон-трава уже отцвела, о том, где в апреле качались под ветром ее чудесные голубые бокалы, можно было узнать лишь по увядающим, сникшим листьям да по редким шишкам на стеблях, все еще гордо державшим свои семенники.

Далеко виделся меж стволов полет даже самой маленькой птахи, еще дальше слышалось кукование кукушек. Далеко начнет куковать кукушка, а слышно, где кукует она, и так ясно летит ее кукование меж стволов, что кажется — кукует кукушка совсем рядом. А зяблики так и сыплют свои задорные трели чуть ли не с каждой сосны, и кажется, что им всем здесь по сосне в свой удел дано.

Елена Сергеевна так душой окунулась во все это великолепие весеннего соснового леса, что разом забыла и свои раздумья о Павле Матвеиче, и о том, куда идет. Она даже удивилась, отчего ей так легко здесь дышится в этом лесу, что даже тело как-то облегчилось и стало и сильнее, и тянет даже бежать среди этих бронзово-лиловых стволов сосен, стремящихся к небу.

Елена Сергеевна нашла, что это у нее — и облегчение тела, и легкое высокое дыхание, и прибывка сил — от того, что она в сосновом весеннем лесу, где сам воздух, настоенный на зеленой хвое, целебен и по-детски здоров. «Вот так должно быть в будущем у людей, как в этом лесу, — подумала она, поглядев на ряды ровных и высоких сосен, — все будет ровно, чисто, прямо и отрадно, легко, и незачем будет петлять в стороны — надо будет только идти прямо, своими рядами, вместе со всеми и быть счастливым».

Но скоро Елена Сергеевна посмеялась наивности своей мысли, и именно той части ее, что касается ровных, стройных рядов, когда вдруг меж стволов сосен увидела сплошной зеленый свет, ударивший мягко в глаза, и когда вступила в ничем не отделенное от соснового саженого бора дубовое да осиновое чернолесье. В уши сразу ударило пение такого количества птиц, какого в краснолесье никогда не бывает. Разом слышалось и еще ленивое, не азартное, сумеречное пение соловьев, разделывали свои неумолчные ни на минуту бойкие коленца пересмешники, малиновки пели в чащах кустарников так, что, казалось, сильнее становился от этого слышен запах ландышей, горлицы ворковали, ничуть не перебивая своей воркотней флейтовых посвистов желтогрудых иволг.

Елена Сергеевна задохнулась было ото всего этого великолепия звуков и счастья, охватившего ее. Идти без тропки было трудно. Здесь уже не вдоль ряда, где можно было топать без дороги, которую Елена Сергеевна как только вошла в саженый бор, так и потеряла, а криво и косо, обходя кустарники и стволы дубов, лип, ясеней, осин, приходилось ей идти, как ей казалось, все прямо к сторожке лесника. А ясени были еще редко убраны листвой, цвели, свешивая с каждой веточки и старые свои, за зиму не облетевшие еще крылатки, и нежнейшие желтоватые с розовым оттенком сережки только что раскрывшихся цветов. А дубы благоухали такой свежестью, что в ней тонул желтоватый, малоприметный для глаза их цветень, а осины роняли на все с высоты свои бордовые трепещущие колбаски, тоже еще совсем не убравшись листвой.