Василий Титов - Соловьи

Любил ли он Елену Сергеевну настоящей любовью? Но уместно спросить: а что такое настоящая любовь? Павел Матвеич этого не знал. Он любил Елену Сергеевну «комплексно», как сам думал об этом, не умея иначе выразить всего того, что было с ней связано. Глупое, неуклюжее неумение думать о самом сложном простыми словами, простыми думами было свойственно его натуре. Такими словечками, как «ситуация», «пройденный этап», «комплексно», и черт знает чем еще он был набит до отказа и, не зная, что думать такими словами просто убого, объяснял себе, что и Елену Сергеевну он любит «комплексно». Что это значило на его языке, по его мышлению? А то, что он любил не просто женщину как женщину, — полюбив Елену Сергеевну как Елену Сергеевну, он полюбил всю свою «ситуацию», связывая ее с ней. Он связывал с любовью к Елене Сергеевне всю свою «катастрофу», все свои думы о «вживании», все свое одиночество и эгоизм здорового тела. Но между тем, как он и сам замечал, чего не было у него прежде, когда он сходился с Клавдией и Эльвирой, — а вы помните, как это было, — в этой новой любви у него было то для него новое чувство, что он дня и часа не мог уже не думать о Елене Сергеевне, думал он о ней с большой сердечной и мысленной чистотой, беспокойство этих чувств доходило до того, что он часто не выдерживал назначенного часа свидания и являлся к ней неожиданно, подгоняемый чувством этого беспокойства.

Это было ново, свежо для сердца Павла Матвеича, еще более свежо и значительно было то чувство в нем, что он уже боялся оскорбить греховным помыслом свои думы о ней и чувства к ней.

Словом, в эти дни мая Павел Матвеич очень близок был к истокам истинной, хорошей любви, любви надолго, может быть, навсегда. Если бы он умел всматриваться и сопоставлять явления не только в делах служебных, в бумагах, в деловых отношениях, где Павел Матвеич был горазд, а умел бы разбираться в новых своих чувствах, он был бы счастлив, открыв это новое в себе. Но разбираться в чувствах глубоко Павел Матвеич не умел, а потому и не знал, что портит себе вновь жизнь. Ему казалось, что «комплексная» его любовь к Елене Сергеевне есть только путь достижения своей цели, и шел к ней он тою намеченной дорогой, о которой уже рассказано. «Дальше все утрясется, — думал он, — дальше все войдет в обычную колею и будет, как у всех. Лишь бы перескочить через этот «чертов мост» — через эту Тыршонкову и Эльвиру. Тогда и Лена вынуждена будет считаться с совершившимся фактом».

Павел Матвеич очень перемучился однажды, когда у Елены Сергеевны в один будний день появилась Аня, а он, мучимый своими тревогами и волнениями, появился неожиданно у Елены Сергеевны тоже. Первым делом при виде Ани что он сделал? Да съежился, смолк, будто его кто по голове крепко стукнул. Он даже Елене Сергеевне руку не поцеловал, хотя за последнее время он это не стеснялся делать и в обществе Настасьи Иванны, и в обществе Елочки Прокудиной, с которой был уже знаком через Елену Сергеевну.

В тот день, когда он явился к Елене Сергеевне в неурочный час, она в обществе Елочки, Настасьи Иванны и Ани сидела в больничном садочке за домом под распустившимися вишенками и пила чай с печеньем и конфетами, которые принесла Аня.

С первого взгляда конфеты Павлу Матвеичу не понравились. Это были какие-то шоколадные конфеты в обертках с синим ярким васильком. Печенье тоже не понравилось по виду ему — уж очень оно было простенькое, печатное, как пряник. Все же он сдержанно поздоровался со всеми, сел и тут же съежился, смолк.

— О, вы уже знакомы? — спросила Елена Сергеевна, взглянув, как он запросто поздоровался с Аней и с любопытством ее оглядел. — Это вот и есть Аня, о которой я вам говорила. Мне показалось, что вы сказали тогда, что не знакомы.

— Простите меня, — сказал на это смущенный Павел Матвеич, — ей-богу, забыл тогда. Или вас не понял.

Павел Матвеич не лгал. Он просто знал Аню как не очень близкую знакомую Эльвиры, а кто она, как ее фамилия, то этого он совсем не знал.

Павел Матвеич, однако, дождался того часа, когда Аня собралась уходить, и вызвался проводить ее до Порима.

Всю долгую дорогу до Порима он мучил ее наводящими вопросами в том смысле, чтобы разведать, знает ли Аня про его «катастрофу». Но та отвечала на его вопросы так, что можно было понять, что ничего об этом она не знает. Она шла рядом с ним по дороге в белом своем легком платье, в соломенной легкой шляпке на милой черноволосой головке, выбирая черными своими запыленными туфельками на низком каблучке, где получше ступить, и больше всего говорила о красоте полей, совсем отличных своей широкой красотою от красоты лесной.

— В лесу, — говорила Аня, — каждая деталь останавливает, там много разных мелочей, которые требуют порой совсем ненужного внимания. Иное дело в поле. Здесь вся красота открыта, в поле редко что лишнее встретишь. Не находите ли вы этого?

— Нахожу! — отвечал Павел Матвеич, а сам спрашивал о том, что нет ли у нее каких-либо новостей или слухов из города.

Проводив ее до Порима, он совсем успокоился насчет своих подозрений и, хоть Ане было еще идти километров шесть до лесничества, был рад, что отделался от нее, сказав:

— Подвез бы я вас, да моя машина где-то в поле бегает.

Вот так в майские дни чувствовал себя Павел Матвеич, так жил. Настроение у него было, как у иного больного: отлегнет немного болезнь — он и весел, подступит заново — он и мрачен, и хандрит он, и голову повесил.

К концу мая по району везде хорошо отсеялись, у всех опросталось время, кое-где досевали только гречиху, а где и горохи на зеленые корма. Больших заморозков не было, всходы пробивались хорошо, на душе у всех было спокойно. Акима Акимыча Синегалочкина, который всю весну не вылезал из своего «козла», исколесив белынские просторы вдоль и поперек, радовал успех потому, что полагал, что весь этот успех плод его усилий и его подчиненных.

За весну не раз навещал Синегалочкин и Павла Матвеича, и тогда они болтались по полям, руками разрывали пахоту, рассматривали озимые и яровые всходы, проверяя и на глаз и на ощупь добротность и недобротностъ их. Совхозные озимые у Топорихи и Агапова они нашли нужным все же пересеять, с чем согласился и Александр Несторыч Шаров, дав согласие на ячмень потому, что семена его были в совхозных закромах.

Синегалочкин и Головачев настояли на том и в колхозе «Победа», чтобы кукурузу там пустили по «теплым местам» во избежание порчи посевов весенними заморозками. И Романов со Звягинцевым тоже согласились с этим потому, что так все и было запланировано раньше. Аким Акимыч очень остался доволен полем у Долгой дубравы, где по почину Головачева совхоз высадил свекольные высадки. Он просил Павла Матвеича беречь это поле не потому, что оно было хорошо, а потому, что оно входило в планы управления — из области и даже центра были заявки на свекольные семена.