Василий Титов - Соловьи

Так уже было во многих углах торжища, вместившего в себя и гульбище, и степенно прохаживающихся гостей, и покрикивающих продавцов.

Это выкрикивал здоровенный молодой мужчина с какой-то сельповской машины, и всем казалось — не кричи он этого, так и ярмарки не было бы. А другой, с другой, соседней, и тоже сельповской машины, подделываясь под визгливый бабий зазывный крик, выговаривал:

Елена Сергеевна, Елочка, Авдеевна двигались вдоль рядов с промышленными товарами, смотрели, кто и что берет, слушали, кто о чем говорит, здоровались со знакомыми, много беспричинно смеялись и часам к десяти до того утомились, что захотелось присесть, отдохнуть и напиться хорошего квасу. Елена Сергеевна стала было искать глазами квасной балаганчик где-нибудь или киоск с фруктовыми водами, долго не находила его, а когда оглянулась, то уже ни Авдеевны, ни Елочки возле нее не было.

Она увидела Авдеевну шагах в полета от себя и такой преобразившейся, что казалось, старуха на кого-то наступает, уперев руки в бока. На Мордовской ярмарке карусели никогда не устраивали. На ней можно было сколько угодно слушать глум разноголосой толпы, писк дудочек, свист крашеных петушков, ино и песню, ино в меру и пьяный говорок, и негромкий смех. Мордовская ярмарка почти всегда была трезвой и тихой по сравнению с другими, что проходили по району. И Елена Сергеевна с изумлением смотрела на грозную фигуру Авдеевны, продвигавшуюся куда-то под свист ребячьих петушков и свистулек, негромкий смех и говор, и заметила вдруг, как тут все остановились и дали дорогу высокому, прямому, строгому старику в старинных, с узким мыском, высоких сапогах, в долгом казакине, в атласной рубахе, подпоясанной белым витым пояском, в картузе, каких уже нигде не носят, — с «князьком» вверх и с черным лаковым козырьком.

В старике Елена Сергеевна узнала деда Нежуя из Белдашихи и удивилась его стройности и статности. Тут увидела она, как дед Нежуй заметил шагавшую к нему навстречу Авдеевну, вгляделся в нее, подмигнул и сделался вдруг пьяным.

Дед Нежуй вдруг что-то заорал, похожее на песню, заголосил, размахался руками, а потом вдруг, не переставая орать, взял да и сел среди толпы наземь. Толпа расступилась, поза́дилась, образовала круг, смех и говор стихли, и Елена Сергеевна увидела, как на деда Нежуя надвинулась высокая Авдеевна и заголосила:

И, обратившись к народу, запричитала, колотя себя в грудь:

Тут дед Нежуй перестал песни орать, стал подниматься, поднялся и, приступая к Авдеевне, заговорил:

Авдеевна опять заголосила, заплакав, и, будто вытирая слезы краем шитого рукава, запричитала:

Тут дед Нежуй почти протрезвел, ухмыльнулся, но озорно переломился в поясе, встал, как циркуль, на карачки, а Авдеевна сделала вид, что берет его под мышку. Дед Нежуй прошел эдак шагов пять на карачках, Авдеевна сделала вид, что несет его домой, и толпа разразилась таким хохотом, какого в самом комедийном театре не услышишь на самом смешном представлении.

Дед Нежуй и Авдеевна в течение нескольких минут разыграли такую «пантомиму», как подумала Елена Сергеевна, не зная, как назвать такое действо, что все они потонули в криках одобрения и хохота. «Молодца, Авдеевна! — кричал кто-то из мордовцев. — Молодца! Наша старая обычая не забыла. Давай приходи почаще!» Авдеевна всем поклонилась земно, распрямилась, и они пошли с Еленой Сергеевной через толпу, прихватив с собою деда Нежуя.

Появилась Елочка с тремя бутылками квасу и бумажными стаканчиками. Увидя квас, дед Нежуй поморщился.

— Что же, — сказала ему Авдеевна, — пойдем к возам, попьем кваску?

Дед Нежуй опять поморщился, щелкнул себя по кадыку, молвил:

— Стоит ли? Не по мне пойло. Горло что-то болит. Мне бы чего полегше.

И кивнул в сторону увешанных дубовой и березовой зеленью ларьков, добавив:

— Я в аптеку, в аптеку. Идите.

Дед Нежуй ушел. А Авдеевна, увидя бутылки с квасом, сказала:

— Что же это — один-то квас? Один квасок — рыжо́к в носок.

И потребовала себе луку зеленого, хлеба, редиски. Все это добыла скоро Елочка, даже соли в бумажке откуда-то принесла, и они на возу с травою, боясь озеленить одежду, поели у какого-то знакомого из Пичевки, и старик все хвалил знатьё Авдеевны.

— Это что, — говорила Авдеевна, помаленьку припивая из своего стаканчика, — это остатки. Вот я, да дед Нежуй, да еще один-два остались, кто это знатьё умеет. А прежде как ярманка, так на каждом месте такое деется. То плясуны идут, то ряжены, то дудари ударят на дудках. Теперь повывелось все, теперь и мордвины не пляшут. А ране и в один храм ходили, и на одной ярманке плясали-веселились. Да и я-то, бывало, посильнее была. С Нежуем мы не раз эдак скоморошили. Я его, бывало, не то что вид сделаю, что несу, а и взаправду, как мешок с зерном, подхвачу под мышку и несу, а он еще и ногами болтает.

Поев, пошли они по рядам — Авдеевне что-то из тканья надо было купить. Когда Авдеевна шла по рядам, то призадумалась, пригорюнилась. Она остановилась у палатки с ситцами, спросила миткалю. Пощупала товар, на свет поглядела, велела отрезать метров с шесть, завернула в платочек покупку, сухой ладонью губы вытерла, взглянула на Елену Сергеевну, сказала:

— Это я на смёртну одёжку себе, на саван. Эдак лет с двадцать назад подготовила я себе миткальку, уложила в укладочку, думала тогда, что не заживусь на свете. Ан и зажилась, миткалек попраховел, обновить надо.

И заметив, с каким удивлением на нее взглянули и Елочка и Елена Сергеевна, заговорила:

— Да вы, девки, что — свычаев-обычаев не знаете? Аль и впрямь все такое доброе выводится у нас с корнем? Человек-то на землю рожён, жить пришел, о нем заботились, пеленали, растили. А коли сам большой стал, так, как уходить, сам о себе и позаботься, чтобы тебе и в остатний срок на душе хорошо было, спокойно. А то как же получается — при жизни об обнаряде дума и забота, а помер, так хоть голышом в рай? Не пройдет загадка! И на том свете голых не любят. Там собесу нет, просить не у кого. Айда, пошли, что ли.