Василий Титов - Соловьи

И выкинула руками с покупкой такую штуку, что будто младенца к груди подложила, и рассмеялась.

От души посмеялись чудачеству Авдеевны Елена Сергеевна и Елочка, подивились простоте и нраву ее хорошей души, пошли себе домой. О полдень они были уже на ближнем конце Медвешкина, и обе спутницы медвешкинского доктора у нее «погру́дились», то есть не враз по домам пошли, а отдыхать остались. Ходила в этот раз на ярмарку и Настасья Иванна. Пришла она вскоре за ними и веселой, сияющей, будто «от мило́го шла», как сказала сама про себя, и принялась за самовар.

К вечеру, отпив чай, приотдохнув и отказавшись все от обеда, они освободились друг от друга, и Елена Сергеевна долго все еще оставалась очень довольной своим посещением ярмарки. Она с затаенной тревогой ждала в этот вечер Павла Матвеича. Ей хотелось поговорить с ним, услышать его голос, даже упрекнуть в том, что забыл ее, и она принялась ждать его.

Павел Матвеич пришел в тот час, когда солнце уже коснулось окаёма за полем с высадками и соловьи в Долгой дубраве перестали булюмкать, а пели вовсю. Он встретил ее в садочке позадь больнички, через огорожу которого заметил ее беленькое платье, а потому прямо и шагнул через калиточку к ней. Елена Сергеевна протянула ему руку, а он подхватил и другую ее руку и обе расцеловал. В больничке в это время лежало двое — почти оправившаяся после родов женщина из Белдашихи да из той же Белдашихи мальчонка лет четырнадцати с ногою в гипсе, с трещиной в плюсне от прыжка в чехарду. Поэтому Елена Сергеевна не боялась, что их встречу и эти поцелуи рук кто-нибудь увидит из трех окошечек больнички, стоявшей к саду торцовой стороной. А садик этот хоть был и не велик, но густ и зелен, особенно там, где он сваливался одним своим краем к неглубокому овражку. Там в диких смородиновых кустах пел соловей, и потому, что он пел внизу, пение его как бы выплескивалось из овражка и было очень отчетливо слышно.

Павел Матвеич начал было разговор о ярмарке, которую якобы прозевал, а Елена Сергеевна, дослушав до того места его рассказ, как мужик продавал двух овец и как, словно коней продал, передал другому из полы в полу веревочку, Елена Сергеевна, выждав паузу, сказала:

— А мы и не такое видели, Павел Матвеич, не такое. Вы бы поглядели, что там Авдеевна с вашим знакомым, дедом Нежуем проделали! Спектакль разыграли, да и только. Мы с Елочкой на ярмарку вышли с утра. Нас никто не задерживал.

Павел Матвеич словно упрек какой в этом почувствовал, но оправдываться не стал, а только подхватил руку Елены Сергеевны, поцеловал и, бережно опустив ее, заметил:

— Синегалочкин отличился. Вызвал в субботу всех и держал у себя допоздна. Что же, сядем.

Они сели у столика-одноножки, вкопанного Гузкиным возле двух лавочек под высоким, ветвистым и старым деревом желтой акации, уже раскрывавшей свои желтенькие цветы. И Елена Сергеевна начала рассказывать о своих впечатлениях, вынесенных с ярмарки. Она рассказывала как можно более выпукло, как можно более образно, подчеркивая и выделяя многие детали в своем рассказе, но не для того только, чтобы рассказать о виденном, а, как почувствовал Павел Матвеич, еще и для того, чтобы выразить какую-то другую мысль, которая ее волновала.

Елена Сергеевна рассказывала, а он сидел, слушал, смотрел на нее широко открытыми глазами, какими-то просветленными, совсем светлыми, как ему казалось, и в душе его творилось невообразимое. «Да, — думал он, глядя на ее руки, на ее губы, в ее милые, лучившиеся глаза, собиравшие чуть приметные морщинки у висков, — да, только она одна. И чем скорее я все ей расскажу, тем скорее кончу свои мученья». И сам удивлялся тому, что никакой дурной мысли, никакого дурного помысла не вызывала в нем сейчас близость этой женщины, запросто рассказывавшей ему что-то. Он слушал ее не слыша, не понимая, о чем она говорит, глядел на нее глазами, полными любви, не догадываясь, что это и есть то настоящее, чего в его любвях прежде не было, и все хотел, хотел, хотел слушать ее голос, ее «лепет», как думал про себя.

Елена Сергеевна закончила свой рассказ о впечатлениях с ярмарки, подытожила:

— И все больше прихожу я к выводу, что и коммунизм без заботы о бережении национального склада души народа, без учета, что такое нация, сложен быть не может. С верхов о культуре народной думают эдак — есть, мол, школы, есть клубы, есть кино, есть радио, есть газеты и книги. Вполне, мол, обеспеченные культурой люди. Все это нужная, необходимая, но все же официальная культура. Что, если жить на этом столетия, так, я думаю, от скуки с такой культурой помрешь. И выходит, что свычаи-обычаи народные уважать нужно и нужно брать их в расчет. Мы с вами, Павел Матвеич, поговорим еще о народных промыслах, о народных праздниках и тогда еще больше сумеем понять, что такое культура. Да, кстати, знаете вы, что масленица никогда не была праздником зимы, а всегда была праздником встречи весны? Блин-то, блин-то — это же символ солнца, его изображение! А у нас взяли хороший, было совсем административно выброшенный из обихода праздник народный, реставрировали да и превратили почти в официальный праздник… зимы! Выпотрошили из него содержание, оставили форму, оттого он нигде и не ладится, хоть и тройки вновь завелись, и катанье на тройках.

Павел Матвеич слушал ее почти не слыша, любовался ею, не замечая, что любуется ею, и все думал: «Да, она одна, она одна».

Елена Сергеевна, кончив говорить, догадалась, что Павел Матвеич утомлен длинным и занятым днем, предложила ему идти в дом, отобедать. Но от обеда он отказался, сказав, что сыт, хотя было это не верно. Вернувшись с ярмарки, Павел Матвеич не смог даже яиц сварить — хозяйки не было дома, как не было дома в этот час и самого хозяина. С примусами и керосинками возиться он не умел да и не любил. Выпив десяток сырых яиц, закусив хлебом, он отправился полем к Елене Сергеевне с тоскливой и радостной думой о ней. Теперь же он сидел наискосок от нее за столиком совсем утомленный и, когда она кончила говорить, ни слова не сказал ей в ответ на ее речь.

— Что это вы такой сегодня? — спросила Елена Сергеевна, тревожась за него и думая — не болен ли уж он?

А он ответил:

— Да так, Елена Сергеевна, пройдет. Мне вам все хочется много, много сказать, да придется, видно, сделать это в другой раз, когда буду в форме, как говорят спортсмены.

Елена Сергеевна даже не улыбнулась. Она, вздохнув, качнула головою в знак того, что понимает Павла Матвеича, и встала. От того, что сказал Павел Матвеич, на душу ей лег вновь груз сомнения в искренности душевных движений его, но она подавила в себе это чувство. Стоя у столика, они решили, что в следующий воскресный день будут оба на Большой, русской ярмарке в Белыни, если, так сказал Павел Матвеич, «этот Синегалочкин опять с ума не сойдет» и не созовет какого-либо совещания.