Василий Титов - Соловьи

За этой доскою, отобедав в районной столовой — чайной, где на столах по углам в тоскливой духоте цвели китайские розаны и лопушились фикусы, чертыхаясь и проклиная до последнего и Синегалочкина, и все на свете, Павел Матвеич просидел до вечера, не зная, кому нужно то, что проделывал в это время Аким Акимыч.

А проделывал он вот что. Как перед школьниками, на глазах подчиненных, словно к уроку геометрии готовясь, расчертил он доску на квадраты и клетки и надписал над ним и слова — где «Наличие», где «Потребность», где «Завоз», а где и «Обещано». На эту работу у Синегалочкина ушло не менее полчаса, вернее, ровно столько, сколько потребовалось бы обозлить уставших людей и вызвать у них зевки и потребность в полном безразличии к тому, что будет перед ними происходить. После этого Аким Акимыч приступил к делу. Он начал так:

— Товарищи, дорогие товарищи, по проверенным хорошо подсчетам сев мы закончили успешно. Дальнейшее — дело природы, мы не знаем, как поможет она нам. Но оптимальные данные говорят — может получиться не плохо.

И вдруг обратился, повернувшись на каблуках, к старику Матвею Лопухину:

— Как вы, как старейший агроном района, думаете?

— Цыплят по осени считают! — глухо ответил Лопухин.

— Да, конечно! — сказал многозначительно Аким Акимыч и добавил: — Но это же бабы цыплят по осени считают. Хозяева, и настоящие хозяева должны и весной уметь считать. А как вы думаете, товарищ Гусев?

Поднялся длинный, худой человек средних лет, более практик, чем агроном, человек, много лет работавший в районе землеустроителем. Гусев подумал малость, достал очки с оглоблями из пластмассы, надел на нос и сказал:

— Аким Акимыч, да ведь курочка-то еще в гнезде!

При этих словах зал грохнул от смеха, поперхнулся слегка смехом и Павел Матвеич, что с ним вообще-то могло случиться редко, а Синегалочкин, встав в позу трибуна, заявил Гусеву:

— Не ожидал услышать вульгарность, не ожидал от вас.

И, не смущаясь происшедшим, заговорил:

— Кроме колосовых озимых и яровых у нас поднимаются уже тридцать семь тысяч яровых на корма по занятым парам. Учтите — эти яровые по занятым парам нам тоже еще раз, но уже под озимые, придется засеять. Но речь об уборке урожая. Учтите — мы должны переработать более шести тысяч тонн кукурузы на силос. Поговорим о наличии машин.

И тут, вооружившись школьным мелком, Аким Акимыч начал заполнять клеточки в своей таблице, расчерченной на доске. Он вписывал в них достающие и недостающие машины, а Павел Матвеич, не слушая его, думал о том, что за каким чертом он здесь сидит, за каким чертом несет чушь Синегалочкин. «Да ведь он же карикатурен в своем усердии, он просто глуп. Кто его выдвинул на эту работу? Неужели он так хочет руководить? Ведь он опять лупит по-указному. Да от него все отвернутся! На дворе сушь, пересев и всходить не думал, а уже — «оптимальный» прогноз сделал, у него уже все поднимается, у него уже «оптимальный» отчет готов. Нет, — думал Павел Матвеич, — ты так, товарищ Синегалочкин, долго не наработаешь. Такое твое руководство никому не нужно».

Так долго он думал. Очнулся Павел Матвеич только тогда, когда в зале задвигали стульями, закашляли, затопали и стали выходить. Среди первых быстрыми шагами вышел на улицу и он, и первым желанием, которое возникло у него, было желание отмыться.

Ощупывая металлическую мыльницу в кармане брюк, которую всегда брал с собою в поездки, очень хорошую металлическую мыльницу, ту еще, фронтовую, трофейную, в которой слегка погромыхивало мыло, спустился он по утомленной и еще не оправившейся от дневного жара Полуденной улице к реке, уже подпруженной и хорошо оглубевшей, с жадным решением прежде всего отмыться. И покуда было еще не темно, он с удовольствием раз с десяток перемахнул плёс от одного берега до другого, потом отмыл свою майку-безрукавку, носки, ощущая всем телом то, что как хорошо он все это проделал, как ему сейчас опять приятно будет одеться и что он даже Синегалочкина сейчас «совсем отмыл от себя».

Но когда он уже оделся, всем телом ощущая и сырость белья, и свежесть спустившейся на воду темноты — а на воде уже покачивались не видимые в небе глазом колючие звездочки, — он опять услышал соловьиное пение, и опять оно пробудило в нем то чувство, что однажды такое или почти такое в жизни с ним было, а что это было, он никак не мог вспомнить. Оно, это, что было, было связано и с Еленой Сергеевной, и с ее голосом, и будто даже и с ее лицом и жестами рук, но что такое это было и могло ли быть связанным с нею, решить он никак не мог, не умел решить этого.

А соловьи, освеженные ночной прохладой, распелись уже по всему берегу, и в огородах, что близко подошли к воде, и в садах на горе, на которую ему надо было подниматься, и в самом городе, и казалось, «этой твари» даже дневная сушь нипочем, даже уныние травы, поникающей в полдень долу. «Отвратительная птица», — подумал Павел Матвеич, поднимаясь в гору по улице, довольно хорошо освещенной. В городе бумкала дизельными установками местная электростанция и гремели моторы многочисленных почему-то сегодня автомобилей. «Откуда их так много нагнало сегодня?» — спросил он себя и вспомнил, что в городе завтра Большая ярмарка, и встрепенулся. «Ба, да что же я о Елене-то Сергеевне забыл!» — проговорил он вслух, чего с ним никогда не случалось, и ускорил свои шаги в гору.

Он спешил на центральный белынский телефонный узел, работавший круглосуточно. Намерение его было созвониться хоть с медвешкинской школой, где телефон стоял в кабинете Толстикова, а в общежитии учителей-одиночек была отводная трубка. Телефонный узел помещался на центральной площади города, бывшей Базарной, где стоял когда-то красивый, построенный «на царскую милость» высокий собор. Теперь на этой площади из кирпичей собора была сложена красивая библиотека, вокруг нее был разбит молодой парк, а другая половина площади отведена под городской стадион.

Почта и телефонный узел теснились в маленьком кирпичном здании типа николаепервовских городских ратуш, где позднее помещалась земская управа.

Телефонистка Галочка, бывшая фронтовая связистка, которая всегда и всем говорила в трубку: «Але, слушаю, соединяю», «Але, занято, разговаривают», именно «але», а не «алло», быстрым манером соединила Павла Матвеича с медвешкинской школой. А он стоял и ждал с неизъяснимой дрожью в ногах, думая: «Кто подойдет?» Ему не хотелось вовсе, чтобы подошел к телефону директор школы Толстиков, который зачастую запоздно уходил из своего кабинета, засиживаясь в нем над бумагами под висячей высокой керосиновой лампой над большим столом.

И вдруг он с радостью услышал голос Елочки, которая говорила: «Да, да, я вас слушаю». Павел Матвеич попросил Елочку сообщить сегодня же Елене Сергеевне, что в Порим он не доберется, не на чем, что Синегалочкин задержал их допоздна на совещании и что если Елена Сергеевна намерена быть на ярмарке завтра, то они на ней и встретятся, или, если удобно, даже можно и в гостинице, где он ночует. Он пригласил и Елочку на ярмарку, на что та отвечала: «Ждите нас с Еленой Сергеевной обеих, слышите — обеих! И ищите нас сами — овес за лошадью не ходит».