Василий Титов - Соловьи

Он был рад голосу Елочки и ее подтверждению, что они с Еленой Сергеевной будут на ярмарке, и, кончив разговор, веселый зашагал к старенькой двухэтажной городской гостиничке. И уже когда стоял у телефона, говорил с Елочкой, он решил про себя: «Срок настал. Завтра, не позже чем завтра, я все расскажу ей. Все как было, ничего не скрывая. В конце концов, все эти события — дело прошлого, далекого прошлого. Она поймет, поймет! Я ее уведу за собой. В колхоз вступлю, учителем стану, а от нее я никуда не уйду. Она — судьба моя, последняя судьба моя!» — решил он, еще разговаривая с Елочкой.

Павел Матвеич пришел в гостиницу, поднялся по крутой лестнице на второй этаж, отпер свой двуспальный номер, вторую койку в котором тоже оплатил для себя, и отдал хорошо знакомой дежурной, всему городу известной тете Саше, выстирать свою сорочку и выгладить к утру. После этого, закрыв наглухо форточку в невысоком окошечке, выходившем во двор, где было уже заво́зно, где стояли автомашины и телеги с фыркающими лошадями, разделся и лег спать, с удовольствием думая, что в комнату из сада за двором не долетают соловьиные трели.

Выбриться Павел Матвеич решил утром.

В каждом маленьком селенье, не говоря уже о самом маленьком городке, всегда есть какая-нибудь одушевленная или неодушевленная знаменитость. Пусть где-нибудь это будет убеленный сединами старожил, который хорошо знает, что прежде было на этом месте, где селение стоит, и умеет рассказывать, какие в местной речке омута были и щуки водились, когда вся она еще была зеленая, покоилась в черемуховых и смородинных зарослях и когда на ней мельницы стояли.

В другом месте это может быть целебный родник, ключ, который выбивается из-под известняковой плиты, обделанный в камень или в деревянный сруб, к которому, кто бы ни приехал сюда, ведут полюбоваться игрой из бездны вылетающих его струй и испить воды, исцеляющей от болезней.

В третьем месте может быть какой-нибудь кузнец, который отковал такой капкан на медведя и установил его в лесу, что сам в него попался, и ему так оттяпало ногу по колено, что он теперь ходит на музыкальной деревяшке, которая поет: «Ох, на горку я шла, тяжело несла». Это изобретение тоже его, и он им гордится и свою, нисходящую книзу жизнь красит.

Всякие везде и такого рода бывают знаменитости!

В Белыни знаменитостью такого рода был «Тарабанья-барабанья». Кто или что такое «Тарабанья-барабанья»? Это, конечно, не кто, а что. Неодушевленные предметы не требуют себе признания — кто, о них по всем законам языка спрашивают — что.

Но в Белыни сразу приезжие не разбирались о ком или о чем идет речь, когда заходил вопрос, как проехать до Порима, а им отвечали: «Как проехать-то? Просто. «Тарабанья-барабанья» довезет».

Словом, когда приезжие докапывались до смысла ответа, всегда получалось, что «Тарабанья-барабанья» означает не кто, а что, и всегда получалось, что это просто-напросто всего и значило, что автобус, который курсирует между Белынью и Поримом, только не в любой час дня и ночи и в любую погоду, а тогда, когда на дворе сухо и когда над головою солнце. Всех, кто не знал, что такое «Тарабанья-барабанья», в Белыни поднимали на смех, говоря: «Ну да как же вы не знаете нашего «Тарабанью-барабанью»? Значит, вы не наш, если о нем ничего не слыхали. Это же наша знаменитость! Вы много потеряли, если не знаете нашего «Тарабанью-барабанью».

Когда-то этот автобус был молодым, веселым, крепким, энергичным. Он имел хороший большой белый номер на голубой рубашке кузова, имел хороших и вполне приличных водителя и кондуктора и бегал только по главным и зеленым улицам большого областного центра. В нем, будучи в облцентре, вероятно, ездил и Павел Матвеич.

Этот автобус, когда он был молодым, не выпускали на окраины города или за город потому, видимо, чтобы он не пылился. Так было лет восемь или девять подряд. Потом, когда он остарел и сам это почувствовал, его стали выпускать и за город, видимо потому, что старику пришла пора подышать и свежим воздухом.

Наш «Тарабанья-барабанья» — а он тогда не имел такого имени — стал бегать от заставы города куда-то к Новому заводу, и уже на боку его была приделана вывесочка не «Дом Советов — Советская — Пушкинская — Лихая», а более скромная вывесочка — «Пустыревская застава — Новый завод». Старик и тут служил хорошо и исправно. Правда, в различных частях его тела стали к этой поре появляться различные боли, колики, а то и схватки. Но трудяга объяснял все это как явления возрастные и скучал, когда его оставляли на несколько дней без работы и ставили ему где-нибудь пластырь, а то и протез.

Так прошло еще лет пять, покуда однажды не очень-то вежливый, а может быть, и совсем неумный человек, молодой какой-то шофер, отказался на нем ездить, заявив: «Его пора на живодерню, а не план на нем выполнять».

Тогда пришла какая-то комиссия, выстукала его, осмотрела и сказала: «Верно, у нас ему нечего здесь делать, но он еще живет. Пошлем-ка его оканчивать век в Белынь, там какие-никакие автобусы нужны». Старик не хотел оставаться без дела, безделье пугало его, как преждевременная смерть, и он, выслушав заключение комиссии, вздохнул с облегчением, сказав: «Слава моему заводу, что сделал меня так прочно и с запасом сопротивления, что я еще могу служить и работать. Сопромат — великая штука, я о нем кое-что слыхал».

Старика подновили, поставили ему еще несколько дополнительных протезов, и скоро самоходом прибыл он на службу в Белынь. Белынцы обрадовались первому своему автобусу несказанно потому, что до этого они не имели автобусов и не имели грейдерных дорог, а ездили и зиму и лето «на подручном» транспорте. Как только появился между Кремневом и Белынью грейдер-дорога, тут старика и послали делать свое обычное дело.

В Белыни старика украсили цветами, посадили за его баранку дядю Ваню, шофера испытанного и нестроптивого, возившего еще директора кирпичного завода, и старик стал бегать в день два раза по пятьдесят два километра в один конец между городом и большой железнодорожной станцией. Его удивляло только то: чем ближе время шло к окончательному его износу, к полной старости и пенсии, расстояние пробегов его все увеличивалось. Двести четыре километра в день для его костей — это было не совсем подходящим расстоянием.

Ну что же тут сказать — так ведь и у людей бывает. Иной молодой сидит себе, скажем, в кафе, или в ресторане, или на службе, сиднем сидит, а старый, за долгую жизнь уже находившийся и набегавшийся вдосталь человек его обслуживает. То ли он, будучи вызван, бумажку с пятого на второй этаж бежит подмахнуть или зарегистрировать, то ли блюдо спешит бегом подать, то ли за чистой рюмкой сбегает — все едино обслуживает. Давно известно, что волею судеб так в мире устроено, что судьба многих вещей схожа с человеческой судьбою, и тут возражать никто не будет. Дело все тут только в «сопромате», в сопротивлении материалов и запасе прочности, вложенных в них.