Василий Титов - Соловьи

Так «Тарабанья-барабанья» — а мы повторяем, что и тогда еще он не носил этого имени, — пробегал между Белынью и Кремневом через Калдусы еще лет пять, покуда на нем не отказался ездить и дядя Ваня. «На живодерню его, а не план выполнять на нем», — сказал и он и вытер окончательно руки чистой паклей. Тогда опять пришла комиссия, но уже не из большого города, а местная, а с нею и дядя Коля, который сказал: «А что, живет! Пустим его между Белынью и Поримом — и дело с концом. Вы его мне отдайте».

Дядя Коля был человеком тоже опытным и нестроптивым и возил когда-то директора пенькового завода. Он сменил мотор старику, протянул вдоль его кузова тавровую балку для крепления, еще сделал ему множество протезов, как дядя Коля сам сказал, и даже радиофицировал. И старик, теперь уже старик полностью, вновь обрел подвижность, вновь начал бегать.

Но вот тут-то и прилипло к нему навек это смешное, даже издевательское — «Тарабанья-барабанья». Едва он пошел в первый рейс, как у старика обнаружились все его новые качества. Во-первых, он немилосердно дребезжал, вибрировал, как объяснял дядя Коля. Он вибрировал так, что звенели и дребезжали на бегу все его стекла и дверцы, которые по возможности дядя Коля укрепил как можно лучше, в нем говорила, перешептывалась, позвякивала вся его, казалось, не могущая издавать никаких звуков матерчатая и фанерная обшивка, даже краска, покрывавшая потолок, издавала звуки.

В довершение всего, когда дядя Коля в первый рейс включал свой репродуктор и произносил в микрофончик, укрепленный прямо перед его носом, названия остановок между Белынью и Поримом, репродуктор так начал произносить слова, что из него только и слышалось что-то похожее на издевательское — «тарабанья-барабанья». Словом, уже с первого рейса никто не говорил в городе: «На поримский автобус», а все уже говорили: «На Тарабанью-барабанью».

А «Тарабанья-барабанья» вкатывался три раза в сутки в Белынь, слышимый за полторы версты всем городом, когда он еще спускался с высокой и неладной горы Нечайки, и останавливался довольный, жаркий, подрагивающий уже и при выключенном моторе, пахнущий полевыми цветами и поримскими дубравами, и такой довольный, что казалось, что еще минута отдыха — и он сам, без дяди Коли, возьмет да и махнет обратно по дороге в лес по ягоды.

О «Тарабанье-барабанье» аллегорически здесь рассказано не для того только, чтобы утвердить мысль о том, что судьба вещей и судьба людей очень бывают зачастую схожи между собою, а и для того, что когда в вечер накануне Большой ярмарки Елочка прибежала, запыхавшись, к Елене Сергеевне и рассказала ей о разговоре с Павлом Матвеичем, то вопрос о «Тарабанье-барабанье» встал сам, прежде всего перед Еленой Сергеевной. И прежде всего потому встал этот вопрос перед нею сам, что этот «Тарабанья-барабанья» был единственно возможным видом транспорта, которым она смогла бы добраться до Белыни. А во-вторых, как это часто бывает по невыясненным причинам работы коры головного мозга, перед тем как прибежать Елочке, Елена Сергеевна сидела у открытого окошечка в сад в своей комнатке и думала о себе, как о «Тарабанье-барабанье».

Ход ее размышлений был прост, тих, сосредоточен и даже печален. Она сидела у окна, перебирала складки платья, лежавшего на коленях, которое она до этого где подшивала, где убавляла, где расшивала, и думала о себе ту бабью думу, которую одинокой женщине по тридцать пятому году от роду не думать нельзя.

Не она думала — ей самой думалось о том, как промелькнуло ее милое, простое, но незабвенное детство, как прошла юность, учение в Иркутске, как вскружил, заморочил ей голову Виталик, о котором она совсем, совсем уже забывала. В этом месте Елене Сергеевне перестало самой по себе думаться, она встрепенулась, спросила себя: «А верно ли, что я забыла его?» И ответила утвердительно: «Верно, почти забыла. Что же, если и вспомнится о нем, то просто как о человеке. Прошло, прошло это, прошло!» — убежденно заключила она.

Тут Елене Сергеевне опять легко, без напряжения, стало думаться само по себе. Ей думалось о том, что было дальше, после Виталика, и грусть пришла к ней еще более тихая, добрая, своя, ласковая. Вспомнила она, как уезжала из Сибири, как навестила близкие сердцу места, как добралась сюда и начала работу здесь. А про те годы, что она проработала здесь, в Медвешкине, ей совсем не думалось. Они мгновенно пролетели в ее думах, разом, как один, самый короткий кинокадр, и в глазах перед ней почему-то предстал сам по себе «Тарабанья-барабанья» в виде очеловеченной машины.

«Чтой-то я?» — встрепенулась Елена Сергеевна, соображая, при чем тут этот автобус. И вдруг, потирая виски, рассмеялась, догадавшись.

— «Тарабанья-барабанья»! — вслух сказала она и рассмеялась еще больше. — Вот так и я могу, как этот автобус. Буду жить, стариться, располнею, расплывусь и состарюсь вконец в работе. И скажут про меня: «Тарабанья-барабанья»!

И Елена Сергеевна, не переставая смеяться, откинула работу на спинку стула и чуть ли не вслух подумала: «А, каков? Хоть бы дал о себе знать что-нибудь. Где он сейчас ездит, что делает?» Это она о Павле Матвеиче подумала и не скрывала, что и думалось ей в связи с ним и сама она сейчас о нем думает потому, что он ей небезразличен.

Павлу Матвеичу Елена Сергеевна все уже рассказала о себе, ей нечего было ему сообщать. Рассказано, как жила, как умерли отец и мать, что брат погиб на фронте и она кругом теперь одна. Утаено только, как брат погиб. Но и этого Елена Сергеевна от Павла Матвеича утаивать не собиралась, находила только преждевременным выдавать эту скорбную деталь жизни ее брата даже на его суд. Но и Павел Матвеич не все ей про себя рассказал. Знала она, что окончил он Тимирязевку заочно. А в академии этой учился и ее брат — деталь, конечно, случайная. Потом из жизни его кое-что знала, из семейной первой и служебной многое запомнилось. Но вот о последней семейной жизни он что-то ей ничего не говорил. И это ее больше всего заботило, больше всего тревожило ее. Оттого и думалось ей сегодня о своей жизни, что ждала Павла Матвеича, оттого и грустилось. «Не любит ли, не любит ли он ту, Эльвиру?» — подумала она как раз в тот момент, когда в ее комнатку, убранную чисто по-женски, вскочила веселая и запыхавшаяся Елочка.

И когда она сообщила все, что надо было сообщить, и когда встал вопрос, на чем ехать, и Елочка выпалила: «А «Тарабанья-барабанья»-то!» — Елена Сергеевна так рассмеялась, что удивленной Елочке показалось — влюблена не Елена Сергеевна в Павла Матвеича, а она сама. Уж очень все было радостно и хорошо, а у Елены Сергеевны вдруг такой громкий и непонятный смех, какого раньше у нее и не слыхала.

Спать они собрались тут же, решив встать чем свет, чтобы успеть собраться и доехать на больничной лошадке до Порима и чтобы первыми успеть втиснуться в автобус.