Василий Титов - Соловьи

— Да, да, приходите в среду, — скорее догадавшись, чем расслышав, о чем говорят женщины, через плечо проговорил Тенин. — Бетховен, Бетховен! Это грандиозно!

Елена Сергеевна обещала быть под вечер в среду, если не задержат какие-либо больничные события. Тенин довез ее и Елочку почти до средины ближней, медвешкинской дороги, где Елена Сергеевна попросила ссадить их. Ей и Елочке хотелось размяться от машинной тряски, побыть на ветерке и вообще прийти в себя после всей этой неудачной поездки. Елена Сергеевна к тому же хотела еще додумать, что ей делать, если под вечер Павел Матвеич явится к ней. Они отблагодарили лесничего и пошли.

А тем временем… А тем временем что же делал Павел Матвеич, где он был? Павел Матвеич в это время уже у Елены Сергеевны был и сидел на больничном крылечке, положив голову на ладони рук, торчмя поставленных на колени. Думал ли он, отдыхал ли — со стороны было понять трудно. Казалось, он не обращал внимания ни на что, только сидел, смотрел перед собою в кирпичный пол крылечка и все более ниже клонился, по-стариковски горбился.

Гузкин, проводивший из сарая поить лошадь к колодцу, кивнул Павлу Матвеичу, но он не заметил Гузкина и ничего ему не ответил. Дарья, было без дела вошедшая на крыльцо, поклонилась ему, сказала:

— Здравствуйте.

Павел Матвеич ее не слышал, на приветствие не отвечал. Возле него на лавочке лежал пакет из толстой бумаги. От него пахло спелой клубникой. Розовая струйка сока медленно сочилась из-под пакета, подбираясь к поле пиджака. Павел Матвеич не замечал этого.

Что же с ним случилось такое, что он уже был здесь, а не в городе, почему он не встретился с Еленой Сергеевной в Белыни, а словно как бы удрал сюда и ждал ее уже здесь?

Что случилось?! На этот вопрос трудно было бы ответить в начале повести, когда повесть только еще начиналась. А теперь, что же, — когда повесть идет к концу, на это ответить будет совсем не трудно. Вы видели все честно и подробно изображенное житье этого человека, нам остается досказать о нем очень немного.

Вы помните, как он метался в своей поримской жизни в начале приезда, стараясь «вжиться в среду», утвердиться в ней? Помните, с чего начал он делать подход к Елене Сергеевне, когда одиночество так почувствовал, что оно стало глодать его и душу и тело? С яблоков! С яблоков деда Нежуя, принесенных Елене Сергеевне, как от змия соблазна!

Теперь Павел Матвеич всем этим мучился, чувствовал двойственность, но не знал, как это устранить, даже чем все это объясняется.

Он догадывался через опыт всей своей прежней жизни, что в любви, как в жизни, все должно быть выяснено, и выяснено до конца. Иначе малейше утаенное, что ложь, — может вызвать на новом пути катастрофу и такой разлад всей жизни, что подняться будет уже нельзя.

Эх, ложь! Не знаешь, где она тебе поможет, где уронит. Не знаешь, какою ценою заплатишь за нее. Кушнарев! Ну ладно — то все прошло уже. А дальше что было?

А дальше и не хотел было, а пошел в Житухино, к Промедлентову служить. Ведь из армии уходил — что сказал? «Продолжать учиться буду». А сам скис, обмяк, поддержки захотел, без нее не мог? И здесь врал. Ну ладно, и это прошло. А потом? А потом взыграл, на ногах себя почувствовал. Как на Клавдии женился? Без любви, без чувства, без долгого загада на долгую жизнь. И пошел, и пошел! Встречи в отъездах случайные… Сорвилова… К Сазонову с фрондой… А зачем? А потом с «Подлучьем»? Ну чего ты Горчакова испугался и пустил хозяйство на указной лад? Трусость тебя одолела, городское житье тебе нужно? В столицу дорогу торил? Москву подавай! Вспомни-ка все! И с Порываевым тоже. Прав ли ты был с Порываевым? Протасову голову морочил, добился перевода его из «Заветного». А зачем? Или вот твой агроминимум? Ну нет! Тут я не уступлю своего. Агроминимум мой и был нужен, и сейчас нужен. Здесь я не врал. Время показывает, что он должен будет прийти. И с травосеяньем не врал. Время берет свое, и вот оно, травосеянье-то, вновь в ворота стучится. Я даже и с Бурчалкиным теперь вполне согласен, что надо сельское хозяйство на индустриальные рельсы ставить. Честно я и это поддержу. Ну что еще? А вот что. Ты к Елене Сергеевне подкатывался так ли, как надо? А теперь мучаешься, что не было у тебя к ней чистого чувства. Хорошо, что ты теперь познаешь его. И не только к ней. А и ко всему. И к работе своей. И к людям. Эх, человек, не так ты жил, душою чист не был. А ею-то и надо быть чистым, до конца чистым. Теперь я не отойду уже от этого. И если уж Лене совру сегодня, то это будет просто, как утаю. Ведь не могу же я ей все о Тыршонковой сказать. И никаких городов! Жить везде можно.

Надо только хотеть запросто жить, не выламываться, не вывертываться.

А Павел Матвеич как вскочил утром в гостиничке со своей койки, так и сцепился со всеми этими мыслями и ощущениями, да так и сидел битый час, не вставая с койки, на которую сел тут же, как встал. Нет, он не решил вопрос, как Елена Сергеевна, в том смысле, что ежели уж там что его держит, то и останусь одна, «Тарабанья-барабанья» буду. Нет, он твердо решил добыть себе Елену Сергеевну. «Вот добуду Елену Сергеевну — и к черту со всем этим. В другие края увезу, заново жизнь начну, к делу, и не такому, еще пробьюсь. Подумаешь — упал! Упал, так встань! А ну, так держать!» — сказал он вслух и от этой решимости вскочил одеваться.

Но тут же Павел Матвеич вспомнил, что сорочки у него нет, она в стирке, и не брит он. Высунулся он головой в дверь покликать тетю Сашу, та не отвечала. Решил Павел Матвеич бриться. Сунул он вилку электрочайника, что стоял в коридоре на тумбочке, стал ждать кипятку. Но пришла тетя Саша, запричитала, что электричество выключено, что-то сделалось там, на электростанции. А она уже было и к керосинке сунулась утюг греть, гладить рубаху. А у нее в керосинке — «по́ло», нет керосину. Тетя Саша щепочками духовой утюг наполнять стала, побежала во двор раздувать его. А Павел Матвеич на телефон насел, давай звонить на электростанцию. Сначала напустился на дежурного электрика, закричал: «Какое имеете право оставлять гостиницу без света?!» Но вскоре вразумился, поняв по ответу, что «сел» второй дизель, а первый на водокачку работает и на маслозавод.

Тогда решил Павел Матвеич побриться холодной водою, но тут же был ошарашен новым происшествием — тетя Саша рубашку прожгла.

— И паралик его знает, как получилось, — причитала она, — гладила, все хорошо было. А потом вдруг в утюге что-то трык — и из него искра́ во все стороны. И где прожглась-то, родимая! — причитала она, рассматривая сорочку на свет. — Вся спина в дырьях.

Она сорочку латать, а Павел Матвеич как сел на кровать опять, так и еще с полчаса просидел на ней, оглядывая через окно давно опустевший гостиничный двор, бузину в цвету у забора и «санитарный узел» под ней.