Василий Титов - Соловьи

Тут Павел Матвеич встал, заходил было по диагонали маленькой кухоньки от печки до своего места, где сидел, где стул его стоял, но, поймав себя на том, что так он мельтешит перед глазами Елены Сергеевны, сел опять на свое место и сказал довольно решительно:

— У вас есть право спросить, а у меня есть право ответить, и я отвечаю — из-за нее, из-за этой второй женщины, которую я называл женою. Виною всему была она.

И тут Павел Матвеич сделал скидку, подобно той, какую делают зайцы, когда уходят от преследования или готовятся к отдыху, запутывая следы.

— Вы знаете, что такое война? — спросил он Елену Сергеевну. И, не услышав от нее ответа, сам отвечал: — Это то состояние людей, когда они сами себе не принадлежат. Я с первых дней до последнего прошел через фронт, и вам будет понятно, если скажу, что долго потом, когда приходит мир, нужно отогревать душу у очага мирной жизни. Вот так было и со мною. Когда я женился второй раз, я думал, что я отогреваюсь. Не думайте, что я женился тогда опрометчиво. Нет, мне казалось, что я нашел то, что нужно.

Тут Павел Матвеич страдальчески взглянул на Елену Сергеевну, смотревшую на него со вниманием и затаенной грустью, опустил страдальчески долу глаза и опять сделал заячью скидку. Он вдруг махнул от фронта прямо к Эльвире и с надрывом в голосе заявил:

— И тут опять мой грех, фронтовой мой грех, о котором без подробностей знала и первая моя жена. На фронте я сошелся случайно и так же, как сошелся, случайно расстался с одной связисткой, намерений серьезных к которой не имел, да и она таковых не держала. Птичий грех, фронтовая романтика, вот и все. И все было бы так, как у нас шло со второй женою, так и жили бы, если бы вдруг на горизонте не появилась эта бывшая связистка. Ей тогда было уже лет двадцать с лишним, а когда я ее встретил в своей квартире, ей было так уже много, что я и не узнал ее.

Тут Павел Матвеич с омерзением почувствовал, что он нехорошо делает, что лжет, вновь лжет, постыдно лжет, на ходу придумал связистку, на ходу изобрел и то, что и первой жене без подробностей говорил он об этой связи, хотя в разговоре с Клавдией и намеков на Тыршонкову не было потому, что он о ней и не помнил.

Но, начав врать, Павел Матвеич не мог уже остановиться и, содрогаясь внутренне от того, что делал, продолжал:

— Зачем и как она в моей квартире появилась? Это необъяснимо. Это рок. Дело в том, что моя жена оказалась как бы ее воспитательницей, что ли, до войны была где-то у смолян комсомольским работником. Так эта связистка сама родом оттуда. Она вычитала в газетах о славных делах моей жены и написала ей. Я говорил вам — жена руководила художественной самодеятельностью профсоюзов. Прочитав письмо, она как вспомнила, да как припомнила — и в ответ ей: приезжай в отпуск, моя дорогая воспитанница.

Павел Матвеич опять энергично потер лоб, даже хотел улыбнуться, когда решил рассказать встречу с воображаемой связисткой, но догадался, что улыбка не совсем к месту, и так изобразил встречу со связисткой.

— Когда я однажды вечером пришел домой и увидал незнакомую женщину в обществе жены, то эта женщина вдруг поднялась, побледнела и чуть не упала в обморок. И это бы все не беда. Беда в том, какой оказалась та, которую я называл женой.

Павел Матвеич опять было встал, опять сообразил, что мельтешить перед глазами Елены Сергеевны не годится, вновь сел на свое место и трагично воскликнул:

— Тут я не берусь говорить о том, что такое была моя жена. Вместилище ревности? Так нет, этого мало будет. Вместилище злобы, мести, ненависти? Так и это не все. Взбешенная, осунувшаяся, она взяла отпуск, потратила его на то, чтобы как можно больше грязи собрать про меня, и пустила всю эту грязь в дело. Она сумела заставить эту женщину написать на меня заявление.

Она так умело написала и свое заявление в парторганизацию, что там в ужас пришли от моего аморального поступка.

Тут Павел Матвеич опять подумал, что он лжет, выгораживает себя, лжет бесчестно, и, сделав, как заяц, опять новую скидку, перешел на страстный шепот, проникавший в душу Елены Сергеевны до самого дна.

— Елена Сергеевна, — страстно, из глубины души своей, заговорил Павел Матвеич, искренне веря, что он говорит правду, — ведь это же несправедливо! Собственная жена творит расправу над мужем! Вы думаете, тогда ограничились только разбором моего, так сказать, аморального поступка? Нет! Ей помогли и насобирали по служебным делам столько всего про меня, что в ход было пущено и то, что не имело отношения к делу. Меня били, а я подставил лоб под удары и только молчал. А потом меня вышибли со службы, дали выговор, и я остался на мели.

Павел Матвеич потер виски действительно заболевшей своей головы, поднял утомленный взгляд на Елену Сергеевну, смолк.

А Елена Сергеевна все сидела, сложив руки крестом на коленях, глядела на Павла Матвеича широко открытыми глазами, и хоть не все ей было понятно в исповеди Павла Матвеича, думала: «Боже мой, боже мой, как он измучен всей этой борьбою. Но какое мне дело до всего этого? Разве это мне нужно знать? Разве все это мне мешает?»

И вот она распрямилась, вот встала и, глядя на Павла Матвеича глазами, полными доверия, и с чувством облегчения сказала:

— Павел Матвеич, Павел Матвеич, но ведь это все у вас в прошлом, все прошло. И что это мы все здесь сидим и о таких делах говорим? Пройдемте сюда, в комнату, здесь лучше будет.

Она повернулась к проходу в комнату, занавешенному плотной широкой занавесью из двух половин, откинула одну из них и сказала:

— Входите!

И первой вошла в комнату. Она шагнула к окошку, подняла тюлевую занавеску на нем и пыталась уладить ее так на гвоздике, чтобы занавеска не загораживала света. А Павел Матвеич стоял в комнате у входа, и все в нем уже ликовало — и сердце, и тело, и серые, вдруг поголубевшие от прилива сил, восторженные глаза. Ему хотелось подойти к Елене Сергеевне, взять ее сзади за полные руки возле плеч, нагнуться к ней и сказать: «Елена Сергеевна, я люблю вас! Елена Сергеевна, давайте вместе навеки».

И он это сделал бы. И он это сказал бы, если в этот момент не почувствовал бы, что кто-то сзади, позади его стоит и жутко и остро смотрит пристально в его затылок. Павел Матвеич оглянулся и сразу же понял, что произошло. Он бросил взгляд на затылок Елены Сергеевны, все еще стоявшей к нему спиной, и улаживавшей занавеску на гвоздике, и открывавшей окошко, которое туго поддавалось, и опять туда, откуда смотрели ему в затылок. И тогда в тот момент, когда Елена Сергеевна открыла окошко и в это открытое окошко сразу ударил соловьиный посвист, и такой, от которого у Павла Матвеича помутился разум, он пошатнулся.

О, это был отличный посвист из садового овражка и такого соловья, который, может быть, раз в жизни поет так свою песню. Пел он не по-курски, накатисто, этот соловей, вроде того, что, мол, «Тимох, Тимох, Тимох, коров-то, коров-то кнал аль нет?» Пел он не как подмосковный, который только и умеет спросить что-то вроде: мол, «сосед, сосед, чаёк-то, чаёк-то, чаёк-то хорош, хорош, хорош!» Нет, этот восточный соловей пел и прямо спрашивал о главном: «Павел, Павел, любовь, Павел, есть, люби, люби, Павел».