Василий Титов - Соловьи

На этот вопрос вам и самим легче будет ответить, чем мне. Ну вот спрошу я вас, — идете вы лесом, торной хорошей тропою, а потом берете да вдруг и сворачиваете в чащу и ломитесь через кустарник да ельник какой-нибудь, и даже радуетесь, что так поступили. Голызины вас хлещут по рукам и лицу, того гляди, глазом наткнетесь на какой-нибудь дрянной сучок, а вы все лезете через чащу и забыли уже, что с торной тропы свернули. Что заставило вас поступить так, ответьте? То ли желание пройти через неизвестную вам чащу, то ли просто был порыв не ходить торной дорогой, — вряд ли точно, определенно ответите вы.

А между тем Елена Сергеевна медленно поправлялась от потрясения. Она еще слабо держалась на ногах, когда к ней наведался Шаров и осторожно, чтобы не расстроить больную, рассказал ей все, что сообщил Воркотухин. Опустил он только то, что касалось «запоя» Головачева, в остальном был точен и пунктуален, как Воркотухин. Рассказу его Елена Сергеевна не удивилась. Она только разрыдалась в конце его и дала волю своим слезам лишь ради того, чтобы выплакаться. Шаров сообщил, что к ней собирается заехать Тенин, Романов поклон прислал, велел кланяться и Воркотухин. Елена Сергеевна благодарила.

В конце недели, ровно через полмесяца после того, как побывал у нее Шаров, в субботу, на исходе дня за Еленой Сергеевной заехал в больничку Тенин. Он знал о ее состоянии, знал все, что нужно было знать от Шарова и Романова о Головачеве, и хотел Василий Васильич вытащить Елену Сергеевну в лес, на воздух, а заодно и музыку послушать. Об этом очень просила Аня, которая и сама прихварывала и не могла навестить Елену Сергеевну. Тенин с нескрываемым огорчением узнал от Настасьи Иванны, что с полудня пошли они с Елочкой в лесничество, то есть к нему, то есть в гости к Ане, и поспешил уехать с думой, что, может быть, еще нагонит их в дороге и подвезет.

А в этот час Елена Сергеевна, опираясь на руку подруги, полная своих неясных дум и ощущений, уже шла через тот самый саженый лес, через который проходила ранней весною. Шли они дорогой, боясь оставить ее, боясь заплутать, как только подойдет чернолесье. На пути им попались парни с гармошкой, подвыпившие парни. Были они, должно быть, не из-за Вороны, а из Сентяпина, с того конца леса, где было лесничество. Заключить это можно было по тому, что пели они по-русски и те частушки, которые в моде были у всех сентяпинских парней. Гармошка играла плаксиво, а парни не пели, а орали:

Елена Сергеевна и Елочка свернули с дороги, обошли парней стороной за кустами бересклета, вновь вышли на белесый лесной песочек. Тут попался им навстречу воз. Длинная, из которой и полторы выкроить можно, лошадь везла телегу хворосту. На возу сидел старик Козухин и учитель из Сентяпина Клим Севастьяныч Рычажков. Елене Сергеевне не хотелось показываться им на глаза.

Козухин говорил учителю:

— Не пропадет, крепкий. Не загинет. Сосна дыму боится — смекай. Так и он. Старый дым, должно, глаза ему стал есть. Ну, може, загрызение совести, може, еще что, вот и сбег.

— Я не об этом, — отвечал надтреснутым, квакающим голосом Рычажков, — заладил свое — «загрызение». Во-первых, угрызение, а во-вторых, я по-своему о совести. Стоять до конца на правде простых людей — это и есть совесть, это и есть партийная правда. Вот тогда не дрогнешь, не спятишь с ума. Надо уметь увлекать на эту правду, вот и талант коммуниста. А он какой-то вихлястый, словно не настоящий. Ходил он ко мне, я не любил его. Испорченный какой-то.

— По правде-то ты не многих и любишь, — сказал Козухин и крикнул на лошадь: — Но, растягивайся!

Козухин и учитель сидели на правой стороне воза. Елена Сергеевна и Елочка встали с левой стороны опять за кустами бересклета, и воз проехал. Они пошли дальше и вскоре вступили в чернолесье. Елене Сергеевне стало больно на сердце от этого разговора, она убеждена была, что проезжающие на возу говорили о Головачеве. Смекнула, что разговор-то, пожалуй, шел на возу о Павле Матвеиче, и Елочка. Но она не высказала своей догадки Елене Сергеевне, а еще тверже поставила свою руку под руку спутницы. Елена Сергеевна поняла и дрогнула всем телом.

В чернолесье запели, защелкали соловьи. Песни у них были последние, короткие, но чистые. На ветру, словно перед дождем, хорошо пели иволги. Не дерет в такой час золотая птица, как кошка, а только флейтит. Елена Сергеевна не слушала птиц, она их не слушала потому, что думала о себе. Особенно волновал ее вопрос: пришлет ли ей Павел Матвеич письмо, попытается ли как-нибудь объяснить происшедшее? С другой стороны, она вовсе не хотела такого письма и даже хотела как можно дольше ничего не знать о Павле Матвеиче. Ей хотелось сегодня быть очень чистой и душой и телом и очень спокойной душой. Она думала о речке. Особенно перед чистой речной водою хочется быть чистым не только телом, а и душой. Когда окунаешься в воду, окунается и моется вместе с тобою и душа. Об этом думала Елена Сергеевна. Но где там было добраться до речки. До Вороны далеко, и невесть где там и купаться можно. А еще Елена Сергеевна думала о любви, как о самой себе. «Вот я и «Тарабанья-барабанья» стала, и все у меня прошло, — думала она. — У Елочки, Ани любовь еще, должно быть, будет. А у меня уже нет».

От этих дум было грустно на душе, тихо, мирно, но грустно. Они уже недалеко были от дома лесничего, когда сквозь спокойную дремоту дерев, в подсохшем за лето и корою дерев, и почвой лесу донеслись до них вначале бравурные, потом затухающие нежные звуки музыки. Звуки эти множились, широко и высоко вливались между стволов дерёв, долго, весомо плыли между сучьев и кустарников, словно были живые, затем затухали, перемежались молчаливыми паузами и возникали вновь.

Медленно шли женщины. Долго лилась музыка оттуда, где стоял дом лесничего. В музыке слышалась и борьба и отчаянье, возникали ликующие звуки победы и падали вдруг куда-то, чтобы уступить звукам раздумья, горечи и сопротивления. Но всякий раз в них за сопротивлением слышалась борьба, за борьбою раскаты гнева и грома, за громом ликующая победа, зовущая куда-то далеко-далеко.

Если бы Елена Сергеевна знала хорошо музыку, то она сразу догадалась бы и сказала — Бетховен! Но она не знала хорошо музыки, потому и не знала, что исполняет Аня. Ей было одного достаточно — музыка эта ладилась сейчас со всем ее душевным строем и не мешала думать. Елена Сергеевна шла лесною дорогою на звуки, что лились из дома лесничего, и думала: «Нет, сердце отпускать сразу нельзя. Неправда, люди ищут друг друга и находят. Есть у каждого свой соловей. Соловей поет хорошо за весну однажды — когда подругу свою встречает. Да у соловья-то песня вечная. А у человека песни разные, и нет у него песни навеки. Будет, может быть, и у меня своя песня». О Павле Матвеиче в этот час у нее дум не было.