Василий Титов - Соловьи

И когда Елена Сергеевна повернулась к Павлу Матвеичу лицом и он взглянул с таким ужасающим испугом на нее, а потом кинул дикий, полный ужаса, гнева и злобы взгляд на стену, где висел чей-то портрет в пилотке с такими же глазами, как у Елены Сергеевны, с таким же выражением губ, как у нее, — он глухо и дико простонал:

— Мщение! Мщение!

В голову разом ударил выстрел, и так, словно выстрелили в голову ему самому, мелькнуло видение падающего человека на колени и в яму, странная, долго не улавливавшаяся мысль, догадка: «Соловьи, соловьи четвертое!» И, как ударенный под ребро, схватился Павел Матвеич рукою за правый бок, зашатался и рывком через занавеску кинулся в кухню.

— Что с вами? — в испуге прокричала Елена Сергеевна, порываясь за ним.

Но, не поворачиваясь к ней лицом, Павел Матвеич остановил ее движением левой руки, резко ногою толкнул дверь и ринулся через сенцы наружу. Она только и слышала, как дико, с воплем, простонал он уже на улице:

— О-о-о! Кушнарев!

Тогда, осененная смутной, мучительно смутной догадкой, бросилась Елена Сергеевна в свою комнату, вгляделась в портрет брата, что висел на стене, а через секунду с той же поспешностью, раскрыв руки, словно хотела удержать ими Павла Матвеича, бросилась на крыльцо ему вдогонку. Но когда с оторопевшим, даже обезумевшим взглядом она выбежала на крыльцо, а затем на дорогу, Павла Матвеича уже не было.

Шатаясь, вернулась Елена Сергеевна к себе в комнату и, как подбитая, упала, содрогаясь от рыданий, на пол возле кровати. Она верила и не верила в то, что произошло, она не хотела верить и уже верила в то, что случилось что-то страшное, непоправимое.

А Павел Матвеич бежал, бежал, бежал через поле со свекольными высадками так стремительно, что и мозг, и сердце, и все тело его готово было или разлететься вдребезги тут же, или что-то должно в нем было оборваться, чтобы прекратился этот бешеный бег.

«О-о-о! — вырывалось у него из груди. — Проклятая птица… Что я наделал!.. Что я натворил!..»

И рыдал, как маленький.

Только за полночь появился он в Пориме на своей квартире, с треском открыл окно в огород, взял из-под матраца свой бумажник и вышел через окно в сухую, неласковую ночь, стоявшую над селом.

С этого часа Павел Матвеич исчез из Порима. Несколько дней подряд по всей округе искали его и Шаров, и Романов, и Тенин с лесниками, и предполагали, узнав кое-что от Елены Сергеевны, что Головачев покончил с собой. Больше всех не знал покоя Сашка. Он гонял свою машину по властному требованию Шарова по всем местам, где только можно было предположить Павла Матвеича, но, кроме слухов о нем, ничего больше не привозил.

Елена Сергеевна лежала в постели молчаливо, то безучастно вперяя глаза в белый неровный дощатый потолок своей комнаты, то бросала взгляд на портрет брата, который стоял, снятый со стены Настасьей Иванной, на стуле у ее кровати, то безучастно и уже, должно быть, в сотый раз перечитывала пожелтевшее солдатское письмо, участливо отысканное в чемодане Елены Сергеевны все той же Настасьей Иванной. «Нет, — говорила она, — это жестоко. Нет, — повторяла она, — если это и было, то, должно быть, не так, как-то иначе».

А вести Сашка привозил Шарову самые нерадостные. На второй день после исчезновения Павла Матвеича узнал он далеко от Порима, в селе Шалолейке, как, истерзанный, измятый, немытый, брал Головачев, дико посмеиваясь, три пол-литра водки из «местного НЗ» у знакомой продавщицы, а потом, прихватив у нее заодно и стакан, исчез в неизвестном направлении.

Еще через день привез он сведения, что видели поримского агронома люди в Калдусах, в селе, лежащем далеко и от Порима и от Белыни, на дороге по направлению к Кремневу. Это было совсем в другую сторону и от Шалолейки.

Он сидел в маленькой калдусской чайной, пил с какими-то людьми кислое ягодное вино и все рассказывал, как в кого-то стреляли, как тот, в кого стреляли, оглянуться хотел, но упал в яму, не успел оглянуться. Рассказывали, как он, Павел Матвеич, все вспоминал о чем-то ч е т в е р т о м, не мог вспомнить всю жизнь, а как с тем — то ли мужчина, то ли женщина, — о ком рассказывал, что-то случилось, то вспомнил это ч е т в е р т о е: соловьи!

Потом Сашка Шарову привез сведения со станции Башмаково, совсем, совсем с противоположной стороны белынской сторонушки. Павел Матвеич и тут пил в станционном буфете с какими-то «братками» и все говорил: «А, братки, каково? Мертвые мстят! — и добавлял: — Ну ничего! Махну на целину, там отстоюсь. Там небо высокое, чистое, видно вкруг далече. Там отстоюсь, там!» И слезы бежали по его щекам, и голос был хриплый, как у пропойцы.

А потом видели, как он садился в вагон поезда, идущего куда-то на восток, долго не входил в вагон, а все стоял на площадке, держался одной рукой за поручень, а другой все махал своим «браткам», и опять слезы лились у него из глаз ручьем на грязный, разодранный хороший синий пиджак. Так и махал до тех пор, покуда поезд не скрылся.

Сашка рассказывал все это обстоятельно Шарову, сам всплакнул раза два, Шаров хмурился, крутил в пальцах папиросу, не курил и все требовал, чтобы Сашка молчал как рыба и видом бы Елене Сергеевне своим не подал, что знает столько о Павле Матвеиче. Он сам решил подготовить ее к развязке и ждал только ее выздоровления.

За день до этого, как Сашка привез сведения из Башмакова, поздно под вечер Шаров уже знал и другое кое-что о Головачеве, а именно то, как он, Павел Матвеич, явился утром небритый, с измятой физиономией и одеждой в Белынь, пришел к Афанасию Диевичу Воркотухину, в помещение партийной районной организации, и попросил срочно принять его. О чем и долго ли они беседовали, никто и сейчас не знает. Только одно было известно кое-кому из служащих, что вскоре по вызову Афанасия Диевича в здание районной парторганизации проследовал Синегалочкин с личным делом Головачева, а еще через какое-то время Павел Матвеич, не заезжая в Порим, проехал на управленческой машине дорогой на Башмаково. Увозил он с собою только нужные ему бумаги да передал через секретаршу записку Шарову, в которой просил прощения у него за «побег» да просил, если можно, переслать ему его вещи, оставленные на квартире, в адрес, который ему еще неизвестен, но который он все же сообщит. Узнал все это Шаров от Воркотухина, когда, вызванный из Порима им, сидел в просторной комнате у Афанасия Диевича и слушал печальную историю раскаяния Головачева, которую Воркотухин передавал ему как можно точнее. «Иного у него и выхода нет, как уехать ото всего подальше. Присоветовал ему целину, в Кустанай поехал. Да и сам он ее выбрал. Там распрямится».

Почему Павел Матвеич, выбрав дорогу на восток, остановился на Кустанае? Старый Тобол поманил к себе, степные ветры?