Василий Титов - Соловьи

— Тебе известно, куда я излишки деваю, с финансовой-то дисциплиной не знаком разве? И я тебе не о том, что разбазарил лимитные, а о том, что распределять не умеешь. Весна-то у тебя голая? Голая! А что бы тебе кое-что на весну приберечь, ровнее лимитное в дело пустить, вот бы сейчас и не охал.

— Лимитные, лимитные! — огрызался Петр Маркелыч. — Нешто это лимиты, когда на весну уже не хватает. И не морочь мне голову, придумаем чего-нибудь. Вот ярмарки подойдут — на одном красном товаре дела поправим. Красный товар нам занаряжен.

— Ну и поправляй, мне-то что! — огрызался Петр Спиридоныч.

Вот такие перед весной у них начинались разговоры. А скоро они садились за общий стол рассматривать списки товаров и гадать, что, когда и на какой ярмарке пойдет и что делать, если не пойдет. После этого уже начиналась деятельность Петра Маркелыча, а Петр Спиридоныч отходил в сторону и был только «на подначках».

В эти дни Петру Спиридонычу к нему и звонить, а не то что приходить, было опасно. Если к нему прорывался Петр Спиридоныч в такие дни, то только и слышал от него:

— Торговля поднатчиков не терпит! Не крутись под ногами! Не мешай развертываться! А то на курорт махну, в отпуск уйду, печень опять от твоих подначек вспухла!

Павел Матвеич в эту весну как-то пропустил мимо себя все эти ранние ярмарки, которые состоялись уже. Он вспомнил о них в одно из воскресений, когда накануне, будучи по пустякам вызванным в Белынь Синегалочкиным, вернулся в Порим и зашел на базар купить что-либо съестное. Базар разъезжался уже, но его удивило то, что сегодня он был, несмотря на позднее уже, далеко за послеобеденное время, более многолюден и праздничен, чем в минувшие все воскресенья. Во всех направлениях по базарной, обнесенной забором площади ходили женщины в синих, «кубовых» юбках, отороченных белым позументом, в синих же и так же отделанных или белым позументом, или нехитрой вышивкой коротких казакинчиках. Среди них он узнал в лицо многих женщин из Романовки и Пичевки. Ребята с ними, особенно девочки, тоже были одеты по-праздничному, и говор среди них шел мордовский.

Удивило Павла Матвеича в нарядах этих женщин то, что все они, как по сговору, были обуты не в туфли или полуботинки, как обычно ходили, а были обуты в какие-то мягкие матерчатые чувяки на непонятно из чего сделанной подошве. Среди них промелькнуло пять-шесть женщин, одетых в старинные яркие поневы, одна, молодая, была в беленьких новых лапоточках, которые скрипели на ней, когда она шла. В этой молоденькой Павел Матвеич узнал женщину из Медвешкина и глупо заулыбался всему этому.

Особенно смешно было видеть, как у последнего воза, оставшегося незапряженным в углу базара, торговались два мужика — один старый, чуть выпивший и веселый, другой молодой, но бородатый и трезвый. Они били друг друга по рукам, не сходились в цене, спорили и начинали вновь хлопать ладонями правых рук друг друга по ладоням. У воза была привязана лошадь, которая жевала с полным безразличием свежую, должно быть по дороге накошенную, траву, под телегой стояли и блеяли две овцы.

«Чего он продает?» — подумал Павел Матвеич и направился было к ним. Но в это время старик в последний раз бухнул своей ладонью по ладони молодого, тот сказал: «Эх, куда ни шло!» — и полез в карман доставать что-то. Старик отвязал овец, принял деньги от молодого и передал ему из полы в полу веревочки. Овцы сразу уперлись, не хотели идти, но старик махнул под телегу хворостиной, и овцы, поблеивая, побежали за новым хозяином.

Тут только Павел Матвеич догадался, что попал на ярмарку, но попал к самому разъезду. «Это, должно быть, Мордовская», — решил он, поглядывая, как много тут было женщин в мордовских старых нарядах. Он купил себе десятка два яиц, розового с листом редиса, оковалок мяса, уложил все это в авоську, которую всегда таскал с собою в кармане брюк, и зашагал к дому. Намерение его было «подзаправиться» и навестить Елену Сергеевну.

Между тем Елена Сергеевна, не дождавшись с вечера у себя Павла Матвеича, решила с Елочкой еще накануне воскресенья быть на ярмарке. Намерение Елены Сергеевны было утащить на ярмарку и Павла Матвеича и побродить хорошенько по ней, потому что зрелища эти она любила.

Они вышли с Елочкой, когда еще роса лежала на траве и отволгшая за ночь пыль не поднималась, а лилась струями с тележных колес. По дороге они встретили Авдеевну, шагавшую по обочине легко и просторно. Алена Авдеевна еще с вечера добралась до школьного конца Медвешкина, ночевала у кого-то и теперь так весело и бойко шла вдоль поля со свекольными высадками, что Елене Сергеевне и Елочке, когда они издали заметили и узнали ее, пришлось прибавить хорошего шагу, чтобы догнать Авдеевну.

Авдеевна была одета в старинный обнаряд. На ней была темная шубка-пятишовка, отороченная золотым позументом, и темная, расшитая серебром кофта с такими широкими рукавами вверху, что из одного три нормальных можно было бы выкроить. Поверх кофты одеяние ее украшал безрукавный, черного плиса казакинчик, вышитый по груди и узкому вороту крупным, зернистым черным бисером. Голова ее была повязана темным, в алый цветочек, платком, и так, что над высоким лбом образовывал два небольших рога, дань минувшая древнему обычаю «убираться» так под праздник весеннего бога Ярилы. Полсапожки ее были кованы и оставляли на земле подковчатые следы от каблуков.

Когда Елена Сергеевна и Елочка нагнали Авдеевну и окликнули, она так и всплеснула руками, так и разрадовалась, так и просияла, сказав:

— Во, поглядите на старинно-то мое одеянье, такого, может, ни у кого и не осталось. На ярмарку иду, на Мордовску. Може, в последний раз и иду-то, а быть надо. На ней побудешь, как из церкви идешь. А что, пра!

И рассмеялась.

На ярмарку они пришли, когда все возы и машины съехались, когда уже торг и загул начинался. Загул по-поримски то означает, что в других местах — открытие ярмарки. Это означало, что возы и машины расставлены давно уже по своим порядкам, что с трибунки уже выступил представитель администрации, поздравивший народ с открытием ярмарки, и народ толпами пошел во всех направлениях искать глазами и то, что кому нужно, и так себе, чтобы только смотреть.

Показались «скоморохи» в одном конце, отплясывавшие танец «Пыль подколесная» под старинного лада мордовскую гармошку. Парни по очереди сообщали зрителям какие-то частушки, которые как-то и русские понимали, и хохот стоял в том конце ярмарки, где они проходили. В другом конце ярмарки звенела балалайка. Рыжеволосый парень в парике из пакли так лихо отделывал на немудром этом трехструнном инструменте то барыню, то «Уйди, не гляди», что девицы, обнаряженные в старушечьи повойники и подпоясанные пестрыми «занавесками», едва успевали выделывать ногами «кадрили» и выкрикивать: «Ох, забота!»