Василий Титов - Соловьи

— Ах да, Головачев, — сказала рассеянно Аня. — Вот Головачев разве что. Но я его и не знаю. Я жену его немножко знаю, а его нет. Слышала, что он здесь. Странно, дядюшка, почему он здесь? Ведь он же в обкоме работал, а мне сказали, что он здесь один, с нашим городом порвал. А жена у него довольно славная женщина.

Это открытие очень насторожило Елену Сергеевну. Как и все женщины, она не была лишена любопытства, и ей очень захотелось что-либо узнать о второй жене Павла Матвеича, а главное, о том, почему она является причиной «катастрофы» его. Но тут же Елена Сергеевна поняла, что больше того, что уже сказала, Аня ничего о Головачеве не знает, и наскоря́х принялась пить чай. Отпив чай, она заторопилась уходить.

— Постойте, постойте, — сказал ей Тенин, — куда же вы это пешком? Ближний конец по ночи домой идти! Сейчас наш «козел» подъедет, вас отвезут.

Когда к крыльцу подкатила машина, Елена Сергеевна стала прощаться и пригласила Аню навестить ее.

— Только скажите, когда вас ждать, — сказала она. — Очень хотелось бы свободной быть, когда вы придете.

Условились на будний день, и Елена Сергеевна уехала.

Всю дорогу до своей больнички Елена Сергеевна сидела в машине молча, забившись в уголок на заднем сиденье и укрывшись шалью, что дала ей в дорогу молчаливая супруга Тенина, и как-то вся внутренне дрожала. Елена Сергеевна понимала, что она немножко ознобилась в лесу, но также и признавалась, что ее это нервное состояние — дело не только одного озноба.

Эта случайная встреча с Аней и ее несколько замечаний о Головачеве и его жене — вот что было больше всего причиной ее нервного возбуждения, и Елена Сергеевна от себя этого не скрывала. Елена Сергеевна к этой поре не скрывала от себя и того, что она уже полностью и умом и сердцем была на стороне Павла Матвеича, и если что удерживало ее от прямых действий и прямого порыва, так это была та медлительность в действиях Павла Матвеича, которая сковывала Елену Сергеевну и физически и духовно. Про себя она давно решила, что Павел Матвеич может составить ей пару. Не совсем и во всем, но он нравился ей и как женщине вообще, и как женщине не первой молодости, которой приходится дорожить вниманием свободного мужчины. И это было главной причиной того, почему она уже была почти вся на его стороне.

Другой причиной было то, что Елене Сергеевне тоже хотелось кого-то достойного любить. Конечно, как и всякая женщина, она искала и открывала в Павле Матвеиче и красоту, без которой все же, что ни говори, хорошей любви не сложится. Мы где-то уже сказали, что Павел Матвеич никогда собою красив не был. Сухой, стройный, с прямым носом, с холодными серо-стальными глазами, которые редко лучились и смеялись, — таким он был почти всю свою жизнь. Эти же черты он сохранил и в сорок пять лет, когда решил «вживаться» в поримскую жизнь, когда как словно решал вопрос — быть ему или не быть. Да, по-нашему, он был красив, как все обыкновенные мужчины, то есть был он просто человеком без физических явных недостатков. Но мы, мужчины, говорить о красоте мужской все же, пожалуй, не имеем достаточного права. Судья мужской красоты — женщина. К тому же мы знаем, что вкус у женщин бывает довольно странный. Бывает, возьмет женщина и полюбит урода, а статному, ладному откажет.

Павел Матвеич как раз и был таким, что нельзя было сказать, красив он запросто или нет. Красота была у него какая-то официальная, прямая и холодная. Булыгина, прямо скажем, не любила такой красоты. Но внутренний «опор» в Головачеве ей нравился. «Сама не раскрасавица, сама не первой молодости», — решила она. А то, что он был крепок, как ей казалось, изнутри, так это больше всего и объяснял ей внешний вид Павла Матвеича. «Такая у него душа, внешнее с внутренним содержанием у него не расходится», — решила она.

И Елена Сергеевна уже любила его тою настороженной любовью, когда боялась, что у нее что-либо может разладиться с Павлом Матвеичем, а в то же время ничего не делала для того, чтобы самой дать более серьезный повод к сближению: побаивалась она, что и во второй раз с нею может случиться, ну, что-то нехорошее, нечто такое, что у нее уже было, когда пришлось разойтись. Очень, очень этого боялась Елена Сергеевна и заставляла себя быть сдержанной.

Эта сдержанность, естественно, была причиной еще того, что сам Павел Матвеич медлил со своим решением, затягивая объяснение своей прошлой жизни на том, что причиной его «катастрофы» была его вторая жена. И уже у Елены Сергеевны возникал вопрос: «А не любит ли он еще жены, не надеется ли вернуться к ней?» Ведь он ни разу не говорил ей, что у него с ней окончательно все покончено и он к ней никогда больше не вернется. Наоборот, Павел Матвеич тут-то и молчал. Это приводило Елену Сергеевну в уныние.

Ну что он там рассказывал ей, что им из его всего прошлого могло бы помешать соединиться? Ровным счетом ничего! Он рассказал ей о разрыве с первой женой, с Клавдией, и так, что ровным счетом тут ничего особенного и не было. Обыкновенная история, каких много случается. Грубая женщина, приревновавшая его к какой-то другой женщине. От такой, какой была его первая жена, он должен был рано или поздно сам уйти. Она ревновала его даже к тем фронтовым девушкам, которых не знала и о которых он ей сам рассказал. Ну что же, это похоже, это может быть. Все же дальше-то, дальше-то у него все шло гладко! Работал в облисполкоме, работал в обкоме, и все было у него хорошо. Все это прошлое — не прошлое. Оно — не преграда в сложившихся их отношениях, не преграда для будущего. Остается только последнее — вторая его жена, Эльвира. Но почему у него с нею разрыв? Почему у него из-за нее «катастрофа», в результате которой он теряет службу и вынужден был уехать сюда? Этого последнего нельзя объяснить всем тем, что о себе рассказал Павел Матвеич, это последнее не связывается как-то со всем его прошлым. Что же тут случилось, что произошло? Может быть, тоже ничего сложного, позорного? Но тогда почему он молчит и не объясняет Елене Сергеевне этого последнего? Значит, он любит Эльвиру, значит, еще надеется?

Все эти вопросы сильно тревожили Елену Сергеевну, все они действовали угнетающе на застоявшуюся в одиночестве ее, теперь уже неспокойную душу и делали порою больной. Ей оставалось только ждать и крепиться. К этому она себя понуждала.

А Павел Матвеич между тем делал страшную ошибку. Расскажи он Елене Сергеевне все так, как было у него, она и тогда бы не отвернулась от него. Она только потребовала бы начать всю жизнь сначала, и так чисто, как жизнь понимала она одна сама. А Павел Матвеич только мучил ее, рассказывая кое-что, да и то по кусочкам, и потому ей в нем все чудилась какая-то ложь.

Больше же всего Павел Матвеич боялся рассказать о том «кульминационном пункте», когда на «сцену» появилась «эта самая» Дуся Тыршонкова и как жена Эльвира «оподлилась» на него и «добила-таки» до конца. И он метался, мучился и сбивался часто с толку, думая — а надо ли здесь «вживаться», надо ли даже жениться, когда нет уверенности ни в том и ни в другом. Правда, рассказывая «об этой Тыршонковой», он мог бы прибавить ей лет, дать ей двадцать, двадцать один, и этим как бы погасить остроту вопроса, но он боялся тут врать потому, что и город рядом, и Эльвира, от которой узнать все это можно, которая и сама написать Булыгиной может, если узнает о новой женитьбе Головачева. Потому он и решил брать «измором крепость», как он называл «сложившуюся ситуацию», и все боялся, не слышала ли уж сдержанная Елена Сергеевна хоть кой о чем, что он от нее скрывал. Да, так было все у Павла Матвеича до конца мая, все так складывалось.