Василий Титов - Соловьи

Правда, не медвешкинцев вина была, что поля были у них десятилетиями выпаханные, порою со смытыми и полусмытыми почвами и давали мало хлеба, без которого хозяйства не поднять. Не их вина была и в том, что много лет сидели они, как взаперти, на указном ведении полеводства, когда к тому же еще требовалось много дать и мало оставить себе, отчего было только до «живота», а не до стройки.

Все же, когда пришла целесообразность подсоединиться слабому медвешкинскому колхозу к поримскому совхозу, медвешкинцы не сразу подались и пошли на это. Судили, решали: «А может, сами выдюжим?» А между тем дела шли так, что подсоединяться было надо. Одних машин, за которые деньги были уплачены все из тех же скудноватых медвешкинских хлебов, да краткосрочных банковских кредитов, которые и возвращай на следующий же год, поднять хозяйство — и такое, что, по сути дела, наново нужно было создавать, — было мало. Но и в совхоз медвешкинцы пошли весело. И в этом они видели, как хлеборобы видят, только не некую перемену смысла жизни, а ту новую, лучшую возможность, которая поможет встать твердо в деле на старой, дедовской земле. Так выпрямлялись медвешкинцы, немножко чудаковатые, в меру гордые, простые люди. Радовало это Елену Сергеевну. Радовало ее и то, что и сама она выпрямляется.

Так прошли у Елены Сергеевны восемь полных лет. Ей шел уже тридцать пятый год. Виталия она не ждала, хоть и не забывала о том, что он где-то и как-то существует. Знакомств свободных, ни к чему не обязывающих, кроме деловых, у нее тоже не было. Личную жизнь, мир личных интересов заключила она к этой поре только в том, что называла — работа. Люди, которых врачевала она, забота об их здоровье, свое увлечение медицинскими науками — вот что составляло содержание ее жизни. Однако Елена Сергеевна боялась во всей той обстановке, в которой она жила, возможности рано обабиться, подразумевая под этим то душевное спокойствие, которое пришло к ней со дня отречения от Виталия и которое уже становилось свойством ее характера. Но тут она рассуждала этак: «Что же, раз так, то уж пусть и будет так, ничего не поделаешь». Тем более так думать она должна была потому, что на горизонте-то у нее никого не появлялось, чем-либо интересных для нее мужчин вокруг не было. А те, что как-то и чем-то ее интересовали, давно были женатыми, детными, степенными мужчинами. Так она думала о директоре совхоза Шарове, так думала и о Евграфе Маркелыче Толстикове, директоре местной школы. Дружбы особой у нее тоже ни с кем не водилось в силу того, что не было интереса ни у кого к ее духовному миру, а вернее, потому, что эти миры очень разнились. Маленький коллектив учителей медвешкинских школ близким себе она не считала потому, что люди в нем часто менялись, сойтись с ними было почти невозможно. Те, что «зажились», «сидели на местах» подолгу, по нескольку лет, были всегда заняты своими мелкими бытовыми делами да школой, они и сами как-то ни с кем не сближались. Те же, что «не засиживались», а таких оказывалось большинство потому, что все это были молодые люди, приезжавшие отбывать практику, вообще мало с кем общались в надежде скоро выбраться из Медвешкина. Евграф Маркелыч Толстиков страшно страдал от такой «кадровой текучки», как он называл это явление, и часто, очень часто впадал в уныние, граничащее с отчаянием.

Из всего этого коллектива Елена Сергеевна как-то особенно близко сошлась только с Елочкой Прокудиной, Еленой Семеновной Прокудиной, учительницей начальных классов, сравнительно молодой женщиной. Елочка Прокудина — так звала ее только Елена Сергеевна — была, собственно, наивной, чистосердечно наивной и физически слабой женщиной, ни разу не познавшей сладостей супружеской жизни. Елочка всю жизнь росла сиротой, отца и матери она не знала. Воспитала ее одна сердобольная женщина из Сердобска, взяв девочкой-«ходунком» из детского дома. По пятнадцатому году Елочка сама уже начала заботиться о себе, потому что нашла та женщина, что пора ее воспитаннице самой хлеб зарабатывать.

И пошла Елочка в люди, и выучилась на учительницу, и теперь вот уже много лет работала в Медвешкине, преподавая в младших классах. К чести ее, сказать надо, что детей она любила, умело вела с ними уроки, даже во время, не занятое в школе, отдавала «своим ребятам», как она называла своих учеников, много ласки и внимания. По сути же дела, Елена Семеновна всегда оставалась одна, совсем одна, потому что, кончив дело, никогда не знала, за что ей взяться, как ей быть со своею праздностью. Любимым занятием ее было прясть какую-никакую пряжу на старомодной вязовой прялке с донцем, большим гребнем, с воркотней погонялки.

— Это нервы успокаивает, — говорила она Елене Сергеевне, — отдых дает.

Остренькая, миниатюрненькая, всегда опрятно, хоть и не богато одетая, она и к Елене Сергеевне по вечерам приходила сидеть с пряжей, но брала к ней уже не самопрялку, а веретено. Любимой темой ее разговора была тема любви.

— А есть она, любовь-то? — спрашивала не раз Елочка Елену Сергеевну, а та, и посмеиваясь от души, и удивляясь наивности Елочки, отвечала ей:

— Да, конечно же, есть. Только найти ее надо!

— Да как же ее найти? — спрашивала Елочка. — Об этом ни в одной книге не сказано, как найти.

Елена Сергеевна от души смеялась, объясняла Елочке, что любовь — это она сама, что любовь надо искать в самой себе, в самом сердце своем, что без желания любить любви не бывает.

— Как это тебе объяснить, Елочка! — не раз становилась в тупик Елена Сергеевна. — Ну, ты любила, кого-нибудь, пыталась любить?

— Пыталась, — отвечала Елочка, — только ничего у меня из этого не выходит.

Елена Сергеевна опять смеялась и говорила ей:

— Елочка, ведь о любви много говорят потому, что мало любят. Вот и получается, что любовь — загадка. А мало любят потому, что не умеют. И по книгам любви учатся, и по книгам в ней разбираются, а все толку мало. Это, Елочка, оттого, что любви научиться нельзя. Надо самой хотеть любить, Елочка. Тот, кто хочет, тот и умеет, у того она и получается. А кто не хочет, тот всю жизнь о ней говорит, а что такое любовь, так и не знает. Ты о ней не говори. Ты лучше полюби. Вот тогда и узнаешь, что есть любовь.

— Да как? Научите! — искренне просила Елочка. — Я дура, я никогда не смогу сама придумать себе любовь. Ведь на это талант нужен!

Елена Сергеевна еще пуще смеялась, объясняя, что она и сама в этом смысле не талантлива и что лучше уж подождать с этим спешить, может быть, она и сама, любовь-то, придет. Но еще больше Елена Сергеевна смеялась наивности своей милой и доброй подружки, когда узнала о ее горе. Пять весен Елочка сажала наседку, желая развести у себя хоть кур «для веселья». Но все пять лет у нее из этой затеи ничего не получалось.