Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Я понимаю, — промямлил он.

Вдалеке, в тумане показался слабый зеленый огонек.

— Такси! — воскликнула Мариам. — Возьми мне…

Она побежала навстречу машине, и бойко по пустынному асфальту застучали ее каблучки; Уланов кинулся за нею.

Шофер притормозил, и у распахнутой дверцы она обернулась к Николаю Георгиевичу.

— Ради бога, не провожай меня. И не звони мне пока, — попросила Мариам, — и не приходи в «Алмаз».

Уланов мог бы поклясться — она радовалась… А у него самого был такой несчастный вид, что Мариам в последнюю минуту сжалилась:

— Прости, Коленька!.. Но я так устала сегодня! Масса народу в ресторане, я не присела весь вечер… Я сама тебе позвоню.

— У тебя есть деньги на такси? — спросил он: ехать ей было далеко, на окраину.

— Ох, я совсем забыла! Может не хватить.

Она порылась в своей сумочке.

— Только два рубля с копейками, может быть, хватит?..

— Нет, не хватит.

Он извлек из кармана пиджака несколько смятых бумажек и все отдал ей.

— Спасибо, милый! — сказала она. — Целую тебя. Я позвоню на той неделе. Прости меня, пожалуйста.

Такси умчалось… Николай Георгиевич долго смотрел вслед тающим в уличном тумане красным огонькам.

«Я никогда не пойму ее… никогда, никогда, — повторялось в его мыслях. — И я ей не очень нужен». Вместе с тем он испытывал облегчение оттого, что окончательное решение откладывалось и жене можно пока ничего не говорить.

Собрание ветеранов дивизии, в которой когда-то служил Уланов, имело на этот раз особый характер: гвардейцы собрались на золотую свадьбу двух своих фронтовых товарищей: интенданта 3-го ранга Колышкина — Васютки, как звали его друзья, и Александры Федоровны, медицинской сестры. Колышкины в июле сорок первого ушли из Москвы с ополчением — ушли еще сравнительно молодыми людьми, и в дивизии, ставшей позднее гвардейской, проделали весь ее четырехлетний страдный путь. Теперь каждому из юбиляров было, с небольшой разницей, около семидесяти. И при содействии Совета ветеранов дивизии (а такой Совет, созданный в Москве, занимался составлением истории соединения, хранил память о его героях, устраивал в памятные даты торжественные сборы) они созвали на свой семейный праздник живших в Москве соратников, всех, кто еще здравствовал. Уланов плохо помнил Васютку, заведовавшего в интендантстве вещевым довольствием, — мало приходилось встречаться; лучше помнил Александру Федоровну, у которой пришлось полежать в медсанбате, — молчаливая и неутомимая, строгая и к себе, и к другим была женщина. И Уланов не просто принял с благодарностью это приглашение, но как бы ухватился за него в своих нынешних душевных неустройствах. Он давно уже не встречался с однополчанами — как-то все не получалось: или его не было в Москве, когда они отмечали какую-либо годовщину, или что-то неотложное мешало ему. Но никто лучше него самого не понимал, чем он этим людям обязан — оставшиеся в живых представительствовали и за погибших, которых было намного больше. Все главное, что он узнал о человеке, он, литератор, узнал на войне, в своем взводе, в своем батальоне, в своем санбате — именно там он стал таким, каким стал. Свет тех дней, самых безжалостных, но и самых бескорыстных, самых кровавых, но и самых чистых, все еще бил оттуда, освещая ему нынешние углы и уголочки. И может быть, смутно мнилось Николаю Георгиевичу, может быть, оттуда же могло прийти к нему если не утешение, то чувство опоры — опоры в памяти о труднейшем, но б е з г р е ш н о м прошлом.

Возле Белорусского вокзала в тесной суете спешащих, уезжающих и только что приехавших Уланов у женщин-цветочниц, опасливо косившихся на маячившего в отдалении милиционера, купил букет астр — лето уже кончилось, цвели астры, точнее, два букета, и соединил их в один, побольше, потом заехал еще за шампанским, взял две бутылки, и с ощущением несоизмеримой малости своего подношения — ну, а что можно найти равноценное той признательности, что он испытывал даже не к супружеской чете Колышкиных, а, к своей военной молодости, — он с небольшим опозданием явился в Клуб профсоюза медицинских работников, где имело быть торжество.

Юбиляры стояли на лестничной площадке у входа на второй этаж, встречая гостей. От Колышкина у Николая Георгиевича осталось в памяти лишь нечто неопределенно щеголеватое и розовое — ныне это был совершенно седой румяный старик с медалью «За боевые заслуги» на отутюженном пиджаке и с множеством разнообразных армейских значков на правой стороне груди. Возбужденный и озабоченный, он поглядывал вниз, в пролет лестницы: ожидал главного гостя — генерала армии, командовавшего одно время в войну дивизией, — генерал пообещал приехать. Впрочем, Николая Георгиевича Колышкин приветствовал восторженно, обнял и расцеловал, конечно, это был не генерал армии, но все же почетный гость, известный, по слухам, писатель.

Александра Федоровна принарядилась к торжественному событию и побывала, как видно, у парикмахера, соорудившего из ее сереньких от проседи волос нечто замысловато-завитое. Она узнала Уланова, подставила для поцелуя увядшую, прохладную щеку, поблагодарила за цветы и поинтересовалась:

— Как здоровье, Коленька? — Она не забыла, оказывается, его имени. — Семья твоя как, жена, детишки?.. Большие уже, поди.

Почему-то от ее облика, несмотря на весь наряд, повеяло на Уланова — или только показалось ему — глубоко запрятанной печалью. И очень уж не шла к монашески-строгой Александре Федоровне эта хитроумная прическа. О детях она спросила, словно не сомневалась, что у ее давнего подопечного солдатика все должно было быть, как у людей. К счастью, новые гости отвлекли Александру Федоровну, освободив Уланова от необходимости отвечать, и он тут же отошел в сторону. Единственный его сын, родившийся вскоре после женитьбы, умер в младенчестве, и рассказывать об этом было ему каждый раз трудно.

На черном платье Александры Федоровны тихо сияли две звезды Отечественной войны — золотая и серебряная. Ветераны пришли со своими боевыми отличиями, и нет-нет взгляды их скрещивались, упираясь в грудь друг друга, будто шло немое подведение итогов… Впрочем, это происходило, видимо, невольно. И, появляясь с позванивающими на пиджаках колодками орденов и медалей или с разноцветными планками ленточек, старые солдаты не столько хвалились, сколько отчитывались перед окружавшим их ныне молодым миром. А может быть, и отстаивали таким образом свое место в нем и защищались порой от его снисходительной бесцеремонности.

На лестничной площадке также встретил Уланова полковник в отставке Медовников; вся его грудь была словно бы закована в блестящий металл — золото и серебро. Медовникова, бывшего инструктора подива, а потом замполита дивизии, знали в частях все, он, и будучи серьезно раненным, не ушел в госпиталь, отлежался в санбате, сам знал в лицо и по имени едва ли не каждого бойца. Ныне он — бессменный председатель Совета ветеранов — являлся средоточием и душой этого фронтового дружества, а можно было бы сказать — и землячества, если поиметь в виду солдатские могилы. Как вехи на долгом, пролегшем через половину Европы пути дивизии, остались надмогильные обелиски; Совет ветеранов пытался проявлять о них посильную заботу.