Георгий Березко - Присутствие необычайного

Но если он, Уланов, и тот, другой, стали естественными противниками и в конце концов кто-то из них должен потерпеть поражение, сила Ираклия — дерзкого и, в сущности, несчастного мальчишки — заключалась в том, что с ним невозможно было бороться: его слабость делала его непобедимым.

В ресторан Николай Георгиевич приехал к закрытию, двери, были уже на запоре и пришлось стучать и дожидаться, пока швейцар не разглядел сквозь стекло дверей постоянного гостя. Откинув щеколду, швейцар объявил: «Кончен бал, погасли свечи». Он был шутником, этот неунывающий горбатенький пенсионер в парчовой по околышу великолепной фуражке.

— Я на одну минутку, — виновато оправдывался Николай Георгиевич.

Но еще довольно долго он прохаживался в полутемном гардеробе, отвратительно себя чувствуя, пока Мариам убирала с буфетной стойки свой «пьяный» товар и сдавала выручку в кассу. Было близко к полуночи, когда они вышли на улицу, и швейцар, пряча в карман трешку, пожелал им «приятных сновидений».

— Что, что?.. Говори же! — нетерпеливо спрашивала Мариам, встревоженная поздним визитом Николая Георгиевича.

В белому потустороннем свете неоновых ламп она была пугающе бледной. С того дня, как ее стыдная тайна стала известна Ираклию, Мариам неспокойно ждала возмездия. И она не слишком удивилась, когда Николай Георгиевич, волнуясь и не находя верного тона, как о чем-то забавном, о курьезе, поведал ей о сегодняшнем посещении Ираклия.

— Он выглядел, словно явился с вызовом на дуэль, — глаза сверкали… У тебя отличный парень — он пригрозил, что убьет меня. Такой славный петушок! Мне он очень понравился.

— Я ждала, что он… ждала, — тихо проговорила Мариам. — Что-то должно было случиться. Я чувствовала.

— Но почему? — воскликнул Уланов.

— Потому что он все знает про нас, — сказала она.

— Он знает — твой сын?!. Как это произошло?

— Разве важно как? Он знает.

— И ты знала, что он собирается ко мне?

— Нет, этого я не знала. Но я боялась… — Она не окончила и другим голосом, раздражаясь оттого, что вынуждена что-то объяснять своему «соучастнику», повторила: — Ведь Ираклий все про меня с тобой узнал.

— Я не понимаю… Ты ему рассказала? — спросил Уланов.

— Ах, ничего я не рассказывала! Так случилось…

И она почему-то пошла быстрее. Уланов тоже прибавил шаг, нагнал Мариам и взял под руку.

— Ну, успокойся, — попросил он. — Рано или поздно… Куда ты так торопишься? Рано или поздно мы должны были бы…

Она попыталась высвободить руку, и Уланов сильнее сжал ее запястье.

— Ради бога, успокойся, — заспешил он. — Даже лучше, что так случилось. Теперь, наконец, мы должны решить… То есть ты должна решить. У меня все решено. — Он подумал: так ли это? Действительно ли все решено? Подумал, что и своей жене он должен сказать о разрыве, и в его груди словно бы похолодело… Но, видимо, дольше колебаться было нельзя…

— Что я должна решить? — с оттенком раздражения спросила Мариам.

— Так не может продолжаться бесконечно. Мы уже говорили с тобой… — Николай Георгиевич невольно запнулся и утишил, как бы из осторожности, голос: — Ты должна уйти от мужа… А с твоим Ираклием мы подружимся — я уверен. Чудесный он у тебя парень… Почему ты молчишь? Мы должны быть вместе!.. Навсегда, навсегда! — И после паузы добавил, услышав в своих последних словах чрезмерную патетику: — «Так в высшем суждено совете!»

— В каком еще совете?.. В нашем районном или в горсовете? — спросила насмешливо Мариам.

— Нет, это из «Евгения Онегина»… Прости, пожалуйста.

Некоторое время они шли рядом молча. Улицы пустели, холодноватый ветерок будто выдувал эти каменные коридоры, уводившие в туманную мглу. Промчалась машина «скорой помощи»; за освещенными изнутри матовыми стеклами двигались расплывчатые тени. Окна гасли на разных этажах — один, другой… какие-то громады были уже совсем черны, подобные голым скалам с отвесными стенами. Где-то на поднебесной высоте засветилось вдруг одинокое окно: может быть, мать проснулась и подошла к заплакавшему ребенку или бессонница одолевала старика, мучимого воспоминаниями, в которых ничего уже нельзя поправить.

Уланов крепче прижал к себе руку Мариам — он никогда еще так не боялся потерять эту женщину, и в его пальцах, обхвативших тонкое запястье, слышалось учащенное биение ее сердца. Приноровившись к ее шагам, он ощутил касание ее слабого плеча, бедра, двигавшегося согласно с ним. И Уланову помстилось, что они двое были как нечто неразрывное в этом засыпающем мире, в котором у каждого было с в о е отдельное от всех, куда не проникнуть никому чужому: своя беда, своя надежда, своя печаль. А пульсирующее сердце женщины, принадлежавшей, казалось, ему, лежало в его руке.

— Не волнуйся, не волнуйся, — заговорил он. — Все будет хорошо. А Ираклия мы определим в специальную школу. К чему у него склонность — к математике, к технике, к гуманитарным наукам?

— У Ираклия? — Мариам повела локтем, пытаясь высвободить руку. — Он правда сказал, что убьет тебя?

— Да, представь себе, — как будто веселясь, ответил Уланов.

— Убьет? Так и грозился?

— Так и пригрозил. Забавный молодой человек. И глаза его при этом горели. Он у тебя красавец.

— Ираклий, сын! — со странным удовлетворением проговорила Мариам. — Пусти меня… — Она вновь попыталась высвободиться. — Пусти же!

Уланов разжал послушно пальцы, и она тут же отдалилась от него.

— Что с тобой? — пробормотал он.

— Ничего… Я ужасно устала сегодня… — не могла же она сказать, что его прикосновение было сейчас неприятно ей. — А знаешь, почему Ираклий грозился тебя убить?

— Почему? — вяло поинтересовался Уланов.

— Он вступился за честь своего отца. Ну да… Он, мой сын Ираклий! — Мариам, кажется, была даже довольна.

— Но это же нелепо… Чушь какая-то! — жалобно вырвалось у Николая Георгиевича.

— Совсем никакая не чушь. Конечно, он еще мальчик. Но у него благородная душа… Он лучше нас с тобой… И он храбрый — пришел к тебе, один!

— Дикость, дикость! — Николай Георгиевич был ошеломлен: такого поворота он не ожидал. — И, прости меня, какое твой сын имеет право вмешиваться в дела взрослых, в твои дела?!

— Он защищает честь семьи, как ты не понимаешь?! Он — мой мальчик!.. Сколько он пережил, наверно! И ты знаешь, он ведь не сказал мне ни слова. И отцу ничего не сказал. Он все взял на себя. Золотце мое! Маленький настоящий мужчина.

Уланов видел: она гордилась сыном.

— Я же не сержусь нисколько… Но послушай: ты не можешь так… Вот ты сейчас вернешься домой, а там он — твой сын, твой муж… Тебе же будет ужасно трудно. И мы должны, наконец…

Она отчужденно взглянула на него, и он осекся, умолк.

— Ираклий никогда ничего не скажет мне в упрек, мне, своей матери, как ты не понимаешь?!