Георгий Березко - Присутствие необычайного

Они обнялись и постояли так, обнявшись. Уланов держал в руках как будто свою молодость со всеми ее испытаниями; Двоеглазов сверху — он был на полголовы выше — оглядывал лысеющую макушку Николая Георгиевича.

— А ведь ты плешивеешь, Коля! — проговорил он. — Подумать только…

— Да вот… — отозвался Николай Георгиевич, — ничего не попишешь, годы.

— Ну какие у тебя годы! — сказал Двоеглазов.

Баянист заиграл вальс, и все потеснились к стенам, освобождая место для танцев. Довольно долго оно пустовало — молодежи среди собравшихся было немного, а старики не отваживались. Уланов и Двоеглазов отступили к окну, присели там. И их диалог, поначалу быстрый: «Ну, как живешь?» — «А что у тебя?» — «Я слышал, писателем заделался?» — «Да вроде бы… Встречал кого из нашего взвода?» — «Кулагин помер — старая рана». — «Умер?! А жалко!» — «Все помрем», — эта переброска короткими фразами стала перемежаться паузами, точно не высказать было того, что оба, глядя глаза в глаза, испытывали в эти минуты…

— Что ты невеселый, Колька? — спросил, приглядевшись, Двоеглазов. — Чего там у тебя не сладилось?

«Худо мне… — захотелось признаться Николаю Георгиевичу, — запутался я, заскучал по молодости… И других обманываю, и самого себя, изолгался я». Но ничего этого он не сказал.

— Да нет, все сладилось, — ответил он вслух. — Работаю, пишу… что о себе молчишь? Как твои девочки? Замуж уже повыходили, внуков народили?

Уланову припомнилось, как Двоеглазов в войну собирал для дочерей посылки: сахар, галеты, табачок (чтобы поменяли на хлеб, на картошку), урезывая свой солдатский паек. И это продолжалось из месяца в месяц, сам обходился без курева, что было, наверное, всего тяжелее, перехватывал, если случалось, на закрутку у одного, другого.

— Точно, повыходили… И разлетелись кто куда: одна за Уралом, мужик ее в леспромхозе там инженером, другая — того дальше. И внуков нарожали, точно, — Двоеглазов помолчал и тем же ровным, глуховатым голосом добавил: — Старуху свою в запрошлом году схоронил.

— Ах, беда! — искренне посочувствовал Николай Георгиевич. — Бедный мой Двоеглазов! Что ж теперь делать?!

Тот опять замолчал. Длинное лицо его сохраняло все то же выражение спокойной степенности.

— Что ж теперь делать?! — повторил в затруднении Николай Георгиевич; он поискал в памяти, чем бы отвлечь Двоеглазова от грустной мысли.

— Барсуки не забыл еще? (Это был первый их бой в Смоленщине — опустошительный, безнадежный, в котором они, их батальон, однако, выстоял.) Помнишь проклятую деревеньку — дзот на дзоте, пулемет на пулемете?.. Тебя за Барсуки к звездочке представили, помнишь? — громким голосом проговорил Николай Георгиевич.

Двоеглазов ответил не сразу.

«Один я остался, Коля! — было у него в мыслях. — Жаловаться не стану: пенсии хватает, комната большая, на юг выходит, солнечная. Соседи хорошие, гуманные люди, захожу к ним на чаек, приглашают… а только чую: недолго уж мне, скоро на свидание со своей старухой. И то пора… Одиноко мне».

Но он в этом не признался, как и Уланов.

— Закон природы, — я понимаю, — заговорил он, отвечая своим мыслям. — Его не переспоришь… А Барсуки помню, как же. Горбунова, комбата ранило там крепко. Оклемался ли он тогда, не слыхал?

— Живой, в Москве сейчас, полковник… На Маше Рыжовой женился, помнишь Машу? Лихая была девушка.

Двоеглазов только кивнул, и разговор их иссяк.

«А что если я все свое ему выложу? — подумал Николай Георгиевич. — Ведь был мне этот старикан, как старший брат. Всей премудрости научил: скатку скатывать, окапываться, шалашик из лапника поставить… и утешал меня, когда я разревелся, было и такое, — от безмерной усталости, от жалости к себе — плохой я был солдат. А он — ничего, рукавом шинели слезы мои вытирал… «Подберись, — говорил, — подберись!..» Да нет, не утешит он меня сегодня. Еще и осудит, наверно, осудит».

— Перед каждым праздником мы с Горбуновым обмениваемся поздравлениями, — вслух сказал Уланов, — что-то сегодня я его не вижу.

— На Машке, говоришь, женился? — переспросил Двоеглазов.

— На ней…

— Ну и как они? Живут?

— Живут, все в порядке.

Уланов вырвал из записной книжки листок, написал на нем номер своего телефона, адрес и протянул Двоеглазову.

— Вот — звони и приходи.

Тот взял листок, сложил вдвое, но затем проговорил с неизъяснимой интонацией:

— Не знаю уж…

— Как так не знаешь? Почему не знаешь? — Уланов загорячился.

— А чего там?.. Далеко нас развело, Коля. Ты вот в большие люди вышел. А я — что же, — Двоеглазов смотрел куда-то в сторону, — отставной козы барабанщик. Прийти, конечно, можно.

— Обязательно приходи… Посидим, позвеним посудой… Давай свой адрес, я к тебе приду, — сказал Николай Георгиевич.

Двоеглазов усмешливо взглянул:

— Отчего не дать, дать можно, — он назвал адрес — Да ведь не придешь — это ты сгоряча сейчас.

«Что ж такое, почему так? — спрашивал себя Уланов. — Была у нас одна жизнь и одна цель — победа!.. И одна надежда на п о с л е в о й н ы — она означала исполнение всех желаний. И вот оно наступило — это «после войны». И принесло другие заботы — у каждого свои. Нас ведь вправду развело… И еще год, и еще, и с каждым годом все дальше, и вот мы все постарели. Пришли сумерки, близится вечер, краски меркнут… И чудес не бывает, и мы уже другие, другие, другие… Воистину нельзя ступить два раза в одну и ту же реку».

— Вот поглядишь, приду, — решительным тоном словно пригрозил Уланов.

В глубине души он не ощущал этой решимости.

Между тем в кругу появились танцоры, две пары: немолодая толстая женщина в курчавом, как барашковая шкурка, перманенте — служила машинисткой в штадиве и, кажется, сплетничали ребята из комендантской роты, крутила тогда роман с начальником оперативного отдела; вальсировала она с таким же немолодым мужчиной, неизвестным Уланову. А следом за ними вышли Медовников и Александра Федоровна — юбилярка. Медовников танцевал умело и легко, но вскорости лицо его набрякло, побагровело и он, задыхаясь, отвел Александру Федоровну к мужу. Им аплодировали, говорили добрые слова, что-то веселое сказал Богданов, хлопая в ладоши; Колышкин, муж, благодарно кланялся генералу. А Александра Федоровна силилась улыбнуться, и глаза ее блестели, точно в них стояли слезы, показалось Уланову.

Наконец всех пригласили подняться на третий этаж — там в комнате для занятий кружков, где в углу были свалены нотные пюпитры, ожидали накрытые столы, составленные буквой «П». И когда все расселись тесно, бок к боку, Медовников поднялся со стаканом в руке и коротко, но воодушевленно поздравил, как он выразился, молодоженов. Кто-то крикнул «горько!», другие подхватили: «Горько, горько!», и при всеобщем повышенном оживлении Колышкин и Александра Федоровна слегка соприкоснулись губами.