Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Да, так вот, — продолжал Богданов, — не случилось мне прочитать всю правду о войне.

— Чем же вы это объясняете? — спросил Уланов.

— Это уж вам лучше знать… Смелости, что ли, вам не хватает, — ответил генерал. — Я не в том смысле, что вы побаиваетесь редакторов и все прочее. Я говорю о смелости видеть войну такой, какая она есть, — ослепнуть можно.

«Лик Горгоны», — опять-подумал Уланов.

— Но люди же воюют, воюют и побеждают… — сказал он, — с одним из победителей я имею удовольствие сейчас беседовать.

— А знаете, в драке некогда задумываться о чем-либо не идущем, так сказать, к делу.

«Персей отсек голову Горгоне Медузе, тоже не посмотрев на нее», — вспомнил Уланов.

— Какая хорошая ночь, какая чистая, звездная! — Он остановился, подняв глаза в небо, — решил, что старому генералу надо дать возможность тоже постоять и передохнуть.

— Хорошая ночь, — согласился генерал, — вполне приемлемая для бомбардировки… Не дай бог, не дай бог! Мы не хотим войны, действительно не хотим, но если… — Он тоже остановился, глубоко вздохнул, разгадав, видимо, маневр Уланова, и продолжал: — Мало мы ходим пешком, вот главная беда… все машины, машины — так и совсем разучимся ходить.

Они еще подышали и двинулись дальше, свернули направо, в переулок…

— А скажите, товарищ генерал! — Уланов подумал, что ему грех не воспользоваться случаем и не задать Богданову вопрос, который давно занимал его, много писавшего о войне: — Скажите, что особенно важно в характере?.. Точнее сказать, в личных качествах боевого командира, крупного командира помимо остального — знаний, опыта, даже военного таланта? Что может быть больше всего необходимо полководцу как человеку?

— Полководцу?.. как человеку? — будто с недоверием переспросил Богданов.

— Полководцу, в руках которого жизнь тысяч людей, десятков тысяч, а то и сотен? Ответственному и перед ними, и перед своей страной, доверившей ему и эти сотни тысяч, и свое будущее, свою историю? А он — он такой же, как и все мы, то есть он только человек, не бог. Вот что меня интересует: что ему необходимо, чтобы не согнуться под таким бременем?

Богданов покосился на Уланова.

— Да-а, — протянул он, — я как-то не задумывался раньше… — И вдруг повеселев, найдя ответ, проговорил:

— Аскетизм очень ему полезен. Монтгомери — тот даже считает, что полководцу не следует обзаводиться семьей. Это уж, пожалуй, чересчур. Но сам он, мне рассказывали, холост, не курит, не пьет — словом, никаких земных утех — аскетизм! Вот и Конев был чрезвычайно воздержан, впрочем, женат.

— Любопытно… Хотя можно назвать и других крупных военачальников — удачливых и победоносных и не столь уж чуждых человеческим радостям, — сказал Уланов.

— Ну разумеется, — согласился Богданов, — Монтгомери — это крайность, даже чудачество. Но если вы хотите побеждать в любом деле, не только на войне, вы должны отказать себе во многом. Это проверенное правило. Чтобы победить в чем бы то ни было, надо прежде победить самого себя. Даже порой только для того, чтобы остаться человеком… Ну, вот мы и пришли.

Они остановились перед широким подъездом большого четырехэтажного дома постройки тридцатых годов, с лепными карнизами, с массивными балконами.

— Буду рад видеть вас у себя, — сказал Богданов, прощаясь. — Если задумаете еще писать о нашей военной молодости, приходите. Будем вспоминать вместе.

Он с силой пожал Уланову руку… Через остекленную входную дверь Уланов, задержавшись, видел, что, поднимаясь по застланной дорожкой лестнице, генерал ступал твердо, прямо держась и не опираясь на перила.

— Ты был у Николая Георгиевича, приходил к нему? — спросила Мариам у Ираклия, когда тот вернулся из школы.

Он отвел взгляд, прикусил губу.

— Скажи, не бойся — приходил?

— Я не боюсь… Ну, приходил, — сказал Ираклий, не глядя на мать.

Они были одни в квартире. Антон Антонович еще не возвращался с работы, Наташка отправилась в гости к подружке в соседнюю квартиру.

— Ты хотел вызвать Николая Георгиевича на дуэль? — в голосе Мариам была ласковая настойчивость.

Ираклий уперся взглядом в пол, и не отвечал.

— Не молчи, я знаю, ты хотел вызвать его на дуэль.

— Глупость это, — выдавил из себя с досадой Ираклий. — Где бы мы достали пистолеты?

— Но все равно, ты грозился его убить.

Ираклий кусал губы, вид его выражал и смущение, и крайнюю напряженность: вот-вот сорвется, закричит, убежит… В те несколько дней, что прошли после его посещения Уланова, он не находил себе покоя. То его мучило, на каком основании он дерзнул влезать в дала своей матери, то он казался себе смешным дурачком, а то жалел, что не влепил все ж таки этому ненавистному человеку пощечины. И более всего пугало Ираклия, как отнесется мать к происшествию, а уж Уланов, конечно, пожалуется ей, — не почувствует ли она себя оскорбленной?

— Ты в самом деле хотел убить Николая Георгиевича? — допытывалась Мариам.

— Он бесчестный! — не сдержался, выкрикнул Ираклий. — Его мало убить!

— Что же еще можно сделать с человеком? — Мариам с нежностью смотрела на сына.

— Он бесчестный! Думает, что если он писатель, то ему все можно. А он вор, самый настоящий вор! — Большеглазое, худое лицо Ираклия горело, красные губы вздрагивали.

Мариам залюбовалась сыном. И чувство своей физической слитности с ним, родившееся в пору, когда она носила его в себе и он был ее частью, — чувство, никогда полностью не покидающее мать, даже после того, как ее часть начинает жить сама по себе, питающее вечную любовь матери, — сильно заговорило в Мариам.

— Подойди ко мне, мальчик! — позвала она. — Подойди, дай я тебя поцелую.

Он не тронулся с места. Тогда она встала сама, взяла его голову в руки и несколько раз поцеловала в горячий лоб, в заморгавшие глаза, в пылающую щеку.

— Давай сядем, — она потянула его к дивану и, не выпуская руки, усадила рядом, — вот так, а теперь давай поговорим.

Ираклий повиновался — он был совершенно сбит с толку: мать не оскорбилась, больше того — она, кажется, была довольна.

— А теперь слушай, — Мариам перебирала пальцы его руки. — Николай Георгиевич никакой не вор, не бесчестный, и его не надо убивать.

Ираклий упрямо повертел отрицательно головой.

— Он хороший, добрый… Во всем виновата я.

Она сказала это легко, с улыбкой. Ей и в самом деле было легко и радостно — сын очень нравился ей.

Он блеснул на нее исподлобья своим горячим, темным оком.

— Ты считаешь, что я не виновата? — теперь удивилась она, но удивилась весело.

— Ну как я могу считать? — пробормотал Ираклий. — Прости меня, мама!

— Да за что тебя прощать?! Это мне надо просить прощения.

— Нет, нет! — решительно запротестовал Ираклий. — Разве я могу…