Георгий Березко - Присутствие необычайного

А посмотреть было на что: сумрачный порядок деревянных, обшитых почерневшим тесом домов с мезонинами, с окошками в резных наличниках, защищенный от города строем вековых ветвистых сосен, сохранился тут, на дальней окраине столицы. И за этой линией обороны, трудно уступавшей долгой осаде времени — обломились кое-где наличники, заросли крапивой палисадники, — стоял в глубине одного из дворов новенький, белый, под красной черепичной кровлей флигелек Никифорова. Совсем недавно зазеленевшие кусты сирени также прикрывали его. И этот милый провинциальный оазис обнаруживался нежданно и отрадно после каменной городской тесноты, уличной толчеи, автомобильной гари. Чтобы добраться до него, требовалось пересечь большой строительный участок, уставленный пустоглазыми кирпичными коробками, подобными геометрическому чертежу, оголенными кранами, засыпанный мусором. И уже другой запах стоял во владениях Никифорова — пахло свежестью, молодой листвой, влажной почвой, взрыхленной под посев, ранней рассадой. Никифоров трудился на своем огороде, когда подошли Лариса и Александр. Правда, здесь были всего только четыре полоски, одна уже покрылась ярко-зеленой щетиной лука.

— Вытирайте ноги, — Никифоров кивком показал на кусок мешковины, брошенный перед окрашенным суриком крылечком, — поаккуратней.

Сам он скинул старенькие, запачканные землей кеды, в которых работал, и остался в грубых носках, протертых на пятках.

— Прикажешь и нам снять туфли? — спросила Лариса. — Как в музей идем…

— Смеешься… А когда б знали, какая тут развалюха была… когда мы с Мариной вселились, — Никифоров говорил отрывисто, недовольно, не скрывая своей досады: оторвали от работы, будут выговаривать, поучать. — Нам от Марининого деда в наследство досталась. И все — своими руками… до последнего гвоздя.

— Я сейчас распла́чусь, — сказала Лариса; даже вся прелесть этой загородной весны не смягчила ее.

Однако же домик Никифорова и внутри вызывал не меньшее удивление, особенно если принять во внимание, с чего он с женой начинал. Это был как бы макет современного полированного жилища, квартирный рай в миниатюре, вылизанный, как выставочный экспонат. По необходимости мебель в маленьких комнатках — передняя, столовая, спальня, кухонька — была размещена с учетом каждого сантиметра: свободного пространства в этом засилии мебели (портативный столовый гарнитур, спальный гарнитур) почти не оставалось. И игрушечной выглядела выложенная кафелем кухонька с двухконфорной плитой, с подвешенным холодильником, с белыми эмалированными мал-мала меньше кастрюлями на полке, с алюминиевыми, начищенными до лунного сияния сковородками.

— Ну, Андрюша, ты даешь! — восклицал Хлебников, по-детски изумленно озираясь своими прозрачными глазами.

— А чего даешь?.. — отзывался Никифоров, сутулый, длиннорукий, с редкой растительностью на темени, и не старый еще (лет на пять-шесть всего старше Хлебникова), а уже лысеющий. — Каждый может, если захочет. Мы с. Мариной без выходных вкалываем…

— И долго вы так, давно? — осведомилась с опасным спокойствием Лариса; в ее взгляде не было ни сочувствия, ни простого, казалось, интереса.

— Скоро четыре года, как мы поженились… Все своими руками, — повторил Никифоров.

— Можно сказать, герои труда, — сказала Лариса.

— В запрошлом году мы к ее предкам в деревню ездили, — будто не расслышал Никифоров; бесшумно, в носках ступал он, следуя позади и тоже поглядывая по сторонам — ревниво и почему-то беспокойно. — Папаша ее на заслуженный отдых тогда уходил… Два дня гуляли. Перепились все, как скоты… Чего хорошего?

— А где же твоя Марина? — спросил Хлебников.

— Калымит. На одну зарплату разве поднимешь такое?

Никифоров шагнул к окну и задернул ситцевые, в розовую полоску, занавески, оберегая свою кухоньку от стороннего любопытства.

— Марина тоже красоту любит, — добавил он.

— Ну, а красота требует жертв, — как бы пояснила Лариса все с тем же непроницаемым бесстрастием.

А Никифоров опять словно бы не заметил ее иронии.

— Марина за работой не постоит. А специальность у нее всегда найдет применение. Штукатур-маляр… Училище кончила.

— Выходит, по две смены вкалывает, — сказала Лариса. — Первая на своей стройке, вторая — налево.

Никифоров всматривался в эту незваную гостью, словно изучая, стремясь понять… И злые мысли проходили в его голове: «Тебя она не спросила, как ей жить… Зачем вмешиваешься? Какое право имеешь судить? И почему я не погоню тебя, не пошлю куда подальше… вместе с этим дурачком, что так пялится на все».

— Жалеешь Маринку? — медленно выговорил он, сдерживаясь, — все же он побаивался этой пары.

— Когда-то вместе на танцы ходили. Была девчонка как девчонка, — сказала Лариса.

— А ты с ней поговори. Она тебя пожалеет, — сказал Никифоров.

Хлебников вспомнил молоденькую женщину, жену Никифорова, — он недавно встретил ее на заводском дворе — полнолицую, в комбинезоне, измазанном белилами, в заляпанных сапогах, легко несла ведро краски — голубого кобальта, невозможно было представить ее себе замученной. Кажется, она еще успевала, ко всему, заниматься плаванием, участвовала в заводской Олимпиаде.

Все трое вернулись в столовую… Хлебников взял стул от стола и сел в сторонке, насколько позволял сервант, — пора было приступать к разговору. Лариса тоже села, отодвинув стул… Никифоров это мрачно наблюдал, оставшись стоять в узком проеме двери, выходившей в прихожую; он все более раздражался: «Расселись, как у себя дома…» И не скупость — не опасался же он за целость стульев, а нечто более сложное мучило его: был самоуправно нарушен дорогой его сердцу порядок, гарнитурная симметрия — четыре стула, одинаково с четырех сторон вплотную приставленные к столу. А на паркете все ж таки наследили: несколько пыльных сероватых пятен появилось на натертом полу — сам его натирал. И почти страдающий от их вида, от этого бесцеремонного вторжения, Никифоров начал первый, как бросился в драку:

— Осуждаете! Мещанин — так ведь приговорили. Частный собственник и тэ дэ… За вещички душу продаст. Так ведь?

— Приблизительно так, — сказала Лариса.

И самый тон — холодно-безразличный, каким это было сказано, уязвил Никифорова, он не удержался:

— А мне плевать, что вы там решите… — выкрикнул он, — исключайте, пожалуйста! Плевать! Сам хоть сейчас билет на стол положу. А только свое дело я делаю не хуже других… выполняю и даже перевыполняю. И претензий ко мне на производстве нет. А Марина соцобязательство взяла.

— Погоди ты, — Хлебников поднял руку, — не бросайся билетом… Потребуем — выложишь.

Но вообще-то он пребывал в затруднении: ему, честно говоря, понравилось у Никифорова, вот поди ж ты, понравилось — нарядно, чисто, нигде ни соринки, ни пылинки. И каждая вещь отмечена любовным вниманием, прочувствована; телевизор — не самый дорогой, но приличный «Рекорд», прикрытый кружевной накидочкой, хрустальная вазочка на серванте, плюшевый заяц в углу кушетки — все было на обдуманном, тщательно выбранном месте. Сколько раз, наверно, эти вещи переставлялись с истинной взыскательностью. Не столь ясно, не этими словами подумал Хлебников, но как было не догадаться о той страсти, что двигала этими людьми! — ведь сил, средств, трудов тут потребовалось уйма: красота не давалась даром… А в раскрытом окне слегка покачивалась ветка сиреневого куста, вся коричнево-лаковая, усыпанная сердцеподобными листочками… И что можно было сказать по поводу всего этого, что возразить?! Совершенно отпадало, разумеется, обвинение Никифорова в том, что он тут с коммерческой целью устроил у себя овощную плантацию. А вместе с тем Хлебников испытывал смутное чувство: он, осмотревшись здесь, не осуждал хозяина крохотного рая, куда они попали… но не чрезмерно ли высока была цена за этот рай? И было скорее даже обидно за Никифорова: ведь тот, если подумать, не успевал, видимо, и насладиться вполне собственным творением.