Георгий Березко - Присутствие необычайного

Александр слушал с любопытством, смешанным с ироничным сочувствием к постаревшему выдумщику. А то, что глава этой семьи в лучшем случае преувеличивает, не вызывало у него сомнения. Роберт Юльевич находился словно бы во власти некоего миража (о миражах Александр читал: они влекли к себе и обманывали путников, мучимых жаждой). После третьей бутылки Роберт Юльевич залоснился от испарины, расстегнул на груди сорочку, обнажив белую безволосую грудь. И тут Александр заметил, что он стал косить: левый его глаз смотрел как будто мимо, в сторону. Это ощущение было таким отчетливым, что Александр раза два оглянулся: нет ли кого за спиной?

За спиной была дверь в комнату, где Катерина возилась с Людочкой; оттуда доносилось мелкое хныканье: девочка закапризничала, не хотела ложиться.

— Перехожу на режиссуру, — возвысив голос, объявил Роберт Юльевич. — Вопрос согласован в инстанциях. Говорят, театр в кризисе, падают сборы. И точно, падают… Устарела система. И точно, устарела. Нужны новые идеи… Ты слышал, Сашка, о системе? Я тебе в двух словах…

— О Станиславском? Слышал, — сказал Александр и рассмеялся. — Мы у нас тоже спектакли показывали: «Любовь Яровую», «Шторм».

— Старье! — как отрезал Роберт Юльевич. — Нужна драматургия такая, чтобы будоражила, чтобы насквозь!

— Да нет, не старье, весело было, — сказал Александр. — Наш историк, Василий Станиславович, заправлял драмкружком. Я Швандю играл.

Роберт Юльевич не дослушал; брызгая пивной пеной, оставшейся на губе, он прокричал:

— Искусство, Сашка, — это моя судьба! Мне Ефремов говорит: «Роберт Юльевич, когда же?! Идите в наш театр». Меня и Любимов зовет… И я пойду — хватит! Насиделся в своей будке, выписывая пропуска. Но нужна свобода, крылья!.. Я художник, Сашка! А художник должен быть свободен от всяких уз…

Александр невольно кинул взгляд через плечо: кому кричал Роберт Юльевич?

Из задней комнаты приоткрылась дверь, громче послышался отчаянный, как ножом по стеклу, плач Людочки, просунулось лицо Катерины. Она умоляюще смотрела на мужа, и ее губы беззвучно шевелились. Нетрудно было догадаться, что она молила о тишине — девочка не могла уснуть.

Роберт Юльевич умолк и, опираясь ладонями о стол, поднялся, его еще красивое лицо этакого былинного Алеши Поповича — широкий лоб, размашистые брови, крупные, сочные губы — сразу подурнело — такое отвращение выразилось на этом захмелевшем лице: кажется, он вот-вот мог сорваться, заорать, ударить жену… или заплакать от брезгливости и бессилия. Видимо, его остановило присутствие гостя… Роберт Юльевич грузно осел на свой стул; Александр поймал его взгляд, устремленный опять же куда-то в-сторону. Во взгляде было: «Вот в каких условиях мне приходится… Полюбуйтесь».

Потом он снова говорил, и снова о театре, о полете, о драме художника, о квартире в доме с улучшенной планировкой, о том, что его приглашают даже в Большой театр, даже в ансамбль «Березка», и трудно было уследить за движением его мысли; он и сам плохо уже сознавал, что слетало с его языка. И все вглядывался в некое только ему зримое видение, минуя своего собеседника, да и весь окружающий реальный мир. Вскоре и это манящее видение, должно быть, затуманилось: он неожиданно задремал, голова его откинулась на спинку стула, глаза закатились…

За дверью тоже притихли — Людочка, наконец, утомилась и только изредка всхлипывала: что-то вполголоса наговаривала ей мать. Александр некоторое время сидел еще за столом, и смутное ожидание несчастья, грозившего этим людям, сковало его. На посиневшем, налившемся кровью лице Роберта Юльевича резко выделялись вывернутые белки глаз — теперь оно казалось лицом мертвеца. Надо было, вероятно, его разбудить, но Александр не решался почему-то притронуться к нему.

…Александру повезло. На следующий же день он, гуляя по улицам столицы, прочел на рекламном щите объявление, которое в данный момент его больше всего устраивало: на машиностроительный завод приглашались одинокие иногородние рабочие в возрасте от 18 до 30-ти лет; не имевшие специальности направлялись на ускоренное обучение; всем предоставлялось общежитие. Александр, правда, не подходил немного по возрасту — ему только-только исполнилось семнадцать… Но парень он был по виду крепкий, хотя и не рослый: выпуклая грудь, мускулистые плечи, и в отделе кадров не стали придираться к его летам. Спустя еще день Александр за вечерним чаем сказал Катерине, что он устроился на работу на завод и будет жить в молодежном общежитии. Катерина расплакалась, но не стала особенно уговаривать остаться жить у них. Она почувствовала, что у Сашки, ее названого сына, совместная жизнь с ее мужем не сладится.

Сашка утешал ее, говорил, что будет часто проведывать… И она принялась вдруг ни с того ни с сего убеждать его, что живется ей совсем неплохо, что Робик, как она называла мужа, не такой уж плохой человек, что ему приходится много работать, он нервничает, «ну и выпивает, не без этого», но «кто из мужиков ныне не пьет».

Александр слушал и кивал, словно и не возражая. Они были одни за столом, Людочка спала, а Роберт Юльевич не возвращался еще из театра…

Через год с небольшим Хлебников был уже своим человеком на заводе. Он прошел ускоренный девятимесячный курс обучения, слесарил, имел разряд и был избран членом цехового комсомольского бюро, у молодежи, он и на заводе пользовался доброй известностью. В военкомате, когда ему исполнилось восемнадцать, он получил отсрочку на год от призыва — у него, к большому его удивлению, обнаружилась какая-то неполадка с сердцем.

К Никифорову, делом которого занимался цеховой комсомол, они пришли вдвоем: он и Лариса Булавина, тоже член бюро и активная участница литературного кружка — автор «Поминальника». Ее на заводе знали все, а солидные люди чаще порицали, чувствуя в ней некую оппозицию самой солидности: стихи ее появлялись в многотиражке, а однажды были напечатаны в «Смене». С этого совместного визита к Никифорову и начались их — Хлебникова и Ларисы — странные отношения: не дружба, но как бы внутренняя зависимость друг от друга, для которой они оба не скоро смогли найти другое, более точное слово.

А сюда они пришли по настоянию Хлебникова — Лариса заранее считала этот поход излишним. Дело в том, что Никифоров вообще утратил уже связь с комсомолом — не посещал собраний, отлынивал от поручений, более чем за полтора года задолжал с уплатой членских взносов. А когда его вызвали для объяснений на бюро, заявил во всеуслышание: «Можете исключать, я и без комсомола проживу». Ходили слухи, что ко всему еще он развел у себя целую овощную плантацию и торгует на рынке огурцами и помидорами.

— Притопали все-таки… — нелюбезно встретил он гостей у крылечка своего удивительного жилища. — Ну, смотрите, если интересно.