Георгий Березко - Присутствие необычайного

Он и правда не мог — это было полностью исключено — подумать о матери дурно. Вот она наклонилась к нему — такая красивая, милая, такая любимая и, значит, безгрешная. Не мог он подумать плохо об отце, хотя порой он уже относился к нему и оттенком снисходительности, иронично. И то, что встало теперь между ними — его матерью и его отцом, — представлялось Ираклию подобным внезапной, мучительной болезни, поразившей обоих. А виновником несчастья был, несомненно, кто-то посторонний, чужой, и ныне уже не «кто-то» — об этом истинном Яго, теперь изобличенном, и шла речь..

А Мариам сделалась серьезной. К ее гордости за сына примешалась невесть откуда взявшаяся печаль, неясная еще ей самой. То ли стало жалко сына, уже не мальчишки, но еще и не мужчины, которого ожидали, и, может быть, вскорости, какие-нибудь разочарования, то ли она пожалела самое себя — еще не старуху, но и не слишком молодую женщину, которой предстояло не в отдаленном будущем, а завтра-послезавтра признаться в этом. И то, что делало ее жизнь интересной, почти счастливой, должно было уйти.

В комнате потемнело, дело шло к осени, и дни стали короче. Скоро должен вернуться муж, и Мариам заспешила. Она обняла сына за плечи и привлекла к себе.

— Ты еще мало знаешь о людях, — сказала она, и в ее речи сильнее зазвучал грузинский акцент. — Ты еще мало понимаешь. Скоро уже, наверно, поймешь… Я люблю нашего папу, очень его люблю… и тебя очень, и Наташку. Но ты многого не понимаешь пока. Может, тебе даже станет грустно, когда ты все поймешь. И ты не грусти и не обижайся. На жизнь нельзя обижаться.

— Я понимаю, — сказал Ираклий.

— Нет, Ирка, ты не понимаешь, — сказала она. — И не торопись понимать… Надо только не делать так, чтобы другим было плохо. Надо делать так, чтобы другим, кого ты любишь, было хорошо.

— Да, мама! — сказал Ираклий.

Голова его лежала на плече матери, и он дышал теплом, исходившим от нее. Мариам была в домашнем ситцевом халатике, и Ираклий щекой ощущал гладкость ее полуоткрытого плеча; волоски, выбившиеся из ее небрежно заколотой косы, щекотали его лоб.

— А как сделать, чтобы всем было хорошо? — после молчания будто бы и не спросила, а вслух подумала Мариам. — Может, для этого надо, чтобы тебе самому было плохо.

Ираклий не отозвался. Ему не хотелось ни продолжать их трудный разговор, ни отстаивать перед матерью свою взрослость, ему стало спокойно, впервые за последние дни, и просто не хотелось думать. Но мать повторила:

— Может, и вправду бывает так, что надо, чтобы тебе было плохо, и тогда будет хорошо другим.

— Не знаю, мама… — ответил Ираклий.

В этот момент оба услышали, как щелкнул замок в передней, а затем раздались шаги — тяжелые, усталые шаги отца и мелкие, быстрые — Наташки: они вошли одновременно, встретились на площадке у двери.

Мариам поднялась.

— Ну вот, теперь мы все в сборе, — сказала она. — Будем обедать… Включи свет, Ирка! Пойду разогревать.

Приехав в Москву, Александр некоторое время прожил у Сутеевых, и Роберт Юльевич Сутеев, администратор одного из московских театров, муж Катерины, отнесся к нему поначалу дружелюбно. Он вообще не был мелочен и, если только не требовалось в чем-либо ограничивать себя, — щедр. А найти для Александра место в трех комнатах не составляло труда — гостю стелили в столовой на диване. К тому же Роберта Юльевича забавляла эта деревенщина: густо веснушчатый глазастый паренек в сатиновой косоворотке под узкоплечим, купленным не иначе как в сельмаге пиджачком, в тяжелых яловичных сапогах — снарядили хлопца в Москву!.. Словом, было перед кем почваниться своим столичным превосходством, похвалиться своими знакомствами с влиятельными людьми, своим завидным будущим, зависящим, разумеется, лишь от его, Сутеева, согласия на лестные предложения. В отличие от другого прославленного фантазера — Хлестакова, это был постаревший уже Хлестаков, с проседью в белокурых, намеренно свисавших на лоб кудрях, впрочем, малозаметной — Роберту Юльевичу исполнилось сорок. Охочий, как и в молодости, до вымыслов, он нимало не конфузился, когда его уличали в них, он и вообще не конфузился. Ибо мир людей представлялся ему бесконечно умноженным под разными именами собственным его отражением: фантазировали о себе едва ли не все — редко бескорыстно, чаще с расчетом. И точно так же, как у его классического прототипа, полет фантазии сочетался у Роберта Юльевича с практической цепкостью, он был легок в воображении, и вместе, с тем его любимым выражением было: «Я знаю, с какого конца ложку брать»; его скоропалительные желания всегда имели заземленный характер. Нельзя сказать, что Роберт Юльевич не сознавал истинных своих обстоятельств. Но он слишком боялся всяческой докуки, чтобы надолго задумываться над ними.

В первый же вечер по приезде Александра он предложил ему перекинуться в картишки «на интерес»… Роберт Юльевич необычно рано вернулся домой, потому что в кошельке у него побрякивала одна мелочь и девать себя было решительно некуда. Он даже обрадовался гостю из провинции: вероятно, какие-то деньжата у того водились — не с пустым же карманом отправили хлопца в столицу, кто там у него остался на селе? И действительно, через полчаса Роберт Юльевич держал уже в руке зеленую бумажку-трешку.

— Катя! — позвал он жену. — Продмаг на углу открыт еще… Принеси нам пивка… Веселей, веселей, жена, девчонку потом уложишь.

Катерина стала поспешно собираться, натянула на голову фетровый колпак с ленточкой и бантиком — свою шляпку, взяла клеенчатую сумку и, не взглянув на Александра — может быть, ей было стыдно перед ним за такое обращение, — пошла.

К ее приходу с бутылками картежное везение переметнулось от Роберта Юльевича к его партнеру — он задолжал Александру десятку. И он воспользовался возвращением жены, чтобы прекратить игру.

— Молодец! Скоро обернулась… — похвалил он ее.

Александр с удивлением заметил, что эта похвала была приятна Катерине. Ее округлое доброе лицо слегка зарумянилось.

— А я в очереди не стояла… — объяснила она, часто дыша, — бежала, наверно, запыхалась. — Мужики пропустили, как женщину… Там, знаешь, народа сколько!

Она занялась укладыванием на ночь дочки — Людочка совсем еще крохотная, полтора годика. И Сашка, стараясь возбудить в себе родственное чувство, брал девочку на руки, целовал мягкое плечико, кукольные ладошки, пахнувшие карамелью, и Людочка заливалась дребезжащим хохотком — ей было щекотно.

А Роберт Юльевич, попивая жигулевское и забывая подливать Александру, багровея лицом, говорил, все более разгорячаясь:

— Предлагала перейти в Управление культуры. Нужны опытные работники — так стоял вопрос… Получаете, говорили, квартиру в доме улучшенной планировки, персональную машину, четвертое управление… Словом, весь джентльменский набор. Я отказался. Я, же художник! Ах, Сашка, Сашка! Ты непозволительно юн… Ты не можешь понять этой драмы — драмы художника, у которого связаны крылья. Но я еще не капитулировал. У меня есть что сказать, и я скажу.