Георгий Березко - Присутствие необычайного

— У меня своих забот хватает… — проговорил тот, поостыв. — Я до ваших не касаюсь… Я не против, сами понимаете. А только мне не разорваться…

— Послушай, Андрюша! — начал Хлебников. — Ты счастливый, Андрюша? Скажи откровенно: ты счастливый?

Никифоров уставился на него, ответил не сразу:

— Зачем это тебе?

— Если ты счастливый, по-другому разговор у нас пойдет.

— Выговор снимете?

— Скажи, ты доволен своей жизнью? — допытывался Хлебников.

— Вот привязался: счастливый, несчастливый. — Никифоров угрюмо усмехнулся, почесал стоя одной ногой другую.

— Не накопили еще на «Жигули»? — спросила Лариса.

— Откладываем… — в голосе Никифорова зазвучал вызов, — с каждой получки, регулярно… Храним вклад в сберкассе… Не в кубышке…

— Спасибо от государства. Ну, а дальше что?

— Что дальше?

— Ну, купите «Жигули», о чем дальше будете мечтать? — продолжала Лариса.

— Гараж будем строить.

— Ну, построите гараж… А дальше? Поставите машину в гараж и будете ходить любоваться на нее? Вы ж и ездить не будете, чтоб ее не поломать. И сразу, значит, станете счастливые?

— Будем ездить… Да тебе-то что, тебе?! — с силой злости проговорил Никифоров.

— Сгубил ты свою жизнь, Никифоров. И Маринкину тоже… Живете — света не видите. Вы хоть в кино ходите?

— Перед Новым годом в театр ходили. «Марицу» смотрели, — после паузы с неохотой ответил Никифоров.

— Чепуха, — сказала Лариса.

— Почему чепуха?.. Из великосветской жизни.

— Ну вот, тебе без графов никак нельзя. Послушаешь тебя, реветь хочется.

— Смотри, какая чувствительная! А вы-то сами — счастливые? — вдруг спросил Никифоров. — Вы оба…

Разговор, как оказалось, затронул в нем что-то важное, взволновал больше, чем вопрос: исключат или не исключат? Никифоров втянул лысеющую голову в покатые плечи; он был сейчас даже страшноват: сутулый, длиннорукий, бледный, с двухдневной порослью на впалых щеках, глядящий исподлобья, в обтрепанных, залатанных джинсах, в дырявых носках.

— Конечно счастливые! — не задумываясь, выпалил Хлебников и за подтверждением повернулся к Ларисе.

Его спутница помешкала с ответом…

— Что ж замолчала, а? Что ж ты? — с нетерпеливой злостью требовал ответа Никифоров.

Девушка, должно, быть раздумывая, холодно безмолвствовала. И Хлебников забеспокоился: неужто она несчастлива? Его самого прямой вопрос Никифорова огорошил… До сих пор он, по совести говорящие спрашивал себя: счастлив ли он, Александр Хлебников, вероятно, это и было вернейшим признаком того, что несчастливым он, во всяком случае, себя не считал… Но что называлось счастьем? И могло ли оно быть, одинаковым для всех и у всех? Вот его самого, к примеру, никак не устроило бы полностью то обилие вещей, к которому настойчиво стремился Никифоров, — они разговаривали на разных языках… Но такого ли уж сурового осуждения заслуживал тот — ведь и вправду у него было хорошо, красиво… Впрочем, сам Никифоров совсем не выглядел счастливым, и, может быть, не наказывать его следовало, а помогать ему? Но как и в чем? У него имелось, наверно, свое, отличное от хлебниковского, видение счастья. И почему так случилось? Может быть, это было естественное, природное свойство людей, какой-то категории людей, — или все же с помощью особо убедительных слов, средств, поступков можно было проникнуть в их души? А если они, как этот Никифоров, упирались, не желая изменяться, принимать помощь, «лечиться»? И если само заболевание требовало еще точного диагноза и выяснения причины, приводившей к нему?.. Словом, Александр, такой обычно скорый на решительные действия, имевший на все свое мнение, ощутил себя в растерянности. С беспокойством, но и с надеждой он ждал, что скажет его бескомпромиссная спутница.

Она встала со стула, точно собралась уже уходить.

— Нет, — заговорила, наконец, она, — нет, не весело мне…

— Ага, то-то! — воскликнул Никифоров. — А с чего тебе быть веселой? Я же бывал в вашем общежитии. Шестеро в одной комнате теснитесь. В туалет по утрам очередь… От табачного дыма не передохнуть.

— Ничего, проветриваем, рано обрадовался, Никифоров, — сказала Лариса. — Это ты портишь мне настроение. И такие, как ты. Развелось вас, мещан, на каждом шагу… — И уже обращаясь к Хлебникову: — Пошли, Саша, ясен вопрос. Никифоров сам сказал, что не дорожит своим комсомольским билетом. Так и доложим.

— Погоди, надо же разобраться, — попытался было возразить Хлебников. — Это же он сгоряча… А производственник он, знаешь, какой?.. Послушай, Андрей, ты в армии служил? — обратился он к Никифорову.

— Две благодарности от командования, — хмуро ответил тот.

— Ну и задал ты мне задачу… Давай вместе ее решать, — предложил Хлебников.

— А чего еще решать? Пошли, Саша!.. — сказала Лариса. Странное впечатление производила она — роняла слова негромко, однотонно, и закрытым, непрочитываемым был ее взгляд. — Нечего нам здесь делать…

— Я и не звал вас. — Никифоров сунулся было вперед из проема двери и тут же отшатнулся назад в прихожую: он был как будто в чем-то обманут. — И можете не приходить. Гуляйте дальше!

— Ладно, пошли… — Хлебников поглядел на него, на Ларису, встал и поставил аккуратно стул на прежнее место, к столу. — Заходи к нам, Андрей, потолкуем.

Лариса огляделась напоследок и показала пальцем на гипсового кота, укрывшегося за ящиком телевизора. Некогда белый, он был уже изрядно грязен, и его нарисованные глаза, уши, розовая ленточка на шее порядком стерлись.

— А это что, тоже красота, по-твоему? — сказала она. — Как его зовут — Васька, Мурка?

Никифоров — это было поразительно — сконфузился вдруг, застыдился, как уличенный в чем-то предосудительном, и даже плешь на его темени порозовела. Захваченный врасплох, он не поостерегся добросовестно ответить:

— Мы Васькой звали.

— Я угадала! Ну конечно, его зовут Васькой. Такой милый котик! — Лариса была неумолима.

— От матери память… — трудно, не поднимая глаз, словно бы оправдывался Никифоров. — Васька на тумбочке у нас стоял.

— Хороший кот, замечательный! — сжалившись, похвалил гипсового уродца Хлебников.

— Ну какой он замечательный? Дешевка. Мать с базара под праздник принесла. Гривенник — вся ему цена, — сказал Никифоров. И продолжал тоном, в котором слышались и протест, и злость: — Тоже хотелось, чтобы у нас повеселее было. В полуподвале жили… Я людей только до колен видел. — Растревоженный и рассерженный на себя за то, что оправдывался, он проговорил: — Конечно, жизнь у матери не как в театре была. Нас четверых растила. — Он натужно скривился в подобии улыбки. — Доставалось нам от матери. Рука у нее вся как костяная была. Дралась больно за уши… Может, и уши у меня поэтому ненормальные. — Хлебников только сейчас обратил внимание на уши Никифорова — толстые, отвислые, сливового цвета.