Гарий Немченко - Брат, найди брата

И все наши ребята тут же влюблялись в Митю, и рассказывали о нем один другому легенды, и хвастали ловкими швами или еле заметными заплатами.

Мы его так и звали между собой: наш друг Митя.

Как-то однажды в редакции Роберт Кесслер, этот ростовский меланхолик, сказал мечтательно: «Старички, видел сейчас в канаве законные штиблеты. Только их наполовину илом занесло. Может, отмыть да и отдать нашему Мите?.. Для интереса. Сможет он привести их в божеский вид? Или он тоже — не господь бог?»

А у нас были некоторые основания предполагать, что движет Робертом не только желание проверить уровень мастерства нашего друга, и Толя Ябров, заранее надувая щеки, спросил: «Роб, а Роб!.. Ну, а размер-то хоть твой?»

«Вот я ж и говорю, — так же меланхолично, врастяжку, как всегда, сказал Кесслер. И посмотрел на меня. — Я чисто в интересах дела, шеф. На что ради дела не пойдешь. А другого выхода у меня нет: ты ведь посылаешь меня куда попало, а выдать резиновые сапоги и зеленый плащ, эту голубую мечту мою, тебе только обещают, а ты им веришь… Ты не считаешь, шеф, что ты у нас — слишком доверчивый?»

Надо знать Антоновскую площадку шестьдесят первого года, чтобы в полной мере представить, какие «штиблеты» могли тогда выбросить в канаву.

Но самое любопытное, что в этих самых легендарных теперь штиблетах Роберт проходил с год, а то и чуточку дольше. До тех пор, пока в административно-хозяйственном отделе треста — в АХО — всем нам и в самом деле не выдали резиновые сапоги и зеленый прорабский плащ — голубую мечту Роберта Кесслера.

Как раз в это время мы решили придумать для нашей газеты нового сатирического героя, и, когда посреди всеобщего трепа, из которого, как мы полагали, и должен был этот самый герой родиться, я вдруг впервые произнес: «Митя Подковыркин», это было встречено поистине с восторгом.

А в самом деле: вы думали, сапожник Митя восемь часов подряд просиживает на своем низком, с просевшими поперечными ремнями стульчике в маленькой прокуренной комнатушке и, отгороженный от всего мира, то тянет дратву, а то стучит по каблуку вашего надетого на стальную «лапу» ботинка — и это все?! Эге!..

В крепких, сшитых им самим башмаках, он, Митя, и днем и ночью идет по стройке, и нет на ней уголка… нет на ней уголка… Может, помните?

«Надев перевязь и не боясь ни зноя, ни стужи, ни града, весел и смел, шел рыцарь и пел в поисках Эльдорадо. Но вот уж видна на висках седина, сердце песне больше не радо, — хоть земля велика, нет на ней уголка, похожего на Эльдорадо!»

В ту пору это были любимые мои стихи, к месту и не к месту произносил их, как молитву, бубнил, как заклинание, и потом их невольно запомнили и Роберт, и Толя, и те, кто пришел в редакцию после них, с кем вместе мы и тосковали и радовались — больше, конечно, радовались, чем тосковали, ведь мы тогда и не знали толком, что это такое — настоящая тоска, в нее мы тогда, не сознавая того, играли, и строчку из этих стихов я вставил однажды в телеграмму, которую хотел послать одной молодой московской особе, с ней был у меня роман, только на почте в Новокузнецке такую телеграмму не приняли: может, заподозрили в ней шифровку, а может, решили, что своим утверждением об отсутствии Эльдорадо на просторах Сибири, где, как известно, есть все, чего душа твоя пожелает, я порочу нашу действительность.

А это и точно была игра, были остатки первопроходческого позерства, с которыми еще только предстояло расстаться, а на самом-то деле мы тогда яростно и свято были убеждены, что такая земля есть, что мы ее уже обрели, и мы не задумываясь давали ее адрес то, бывало, загрустившим в другой стороне своим дружкам, а то незнакомым ткачихам из Коврова: Кемеровская область, город Новокузнецк, Антоновская площадка. Приезжайте!

…И вот на ней, на этой нашей площадке, нет уголка, куда бы не дотопал в крепких, сшитых им самим башмаках наш друг Митя, нет уголка, куда бы он не заглянул, и нет вокруг дел, которые не касались бы его лично, — только так!

Сколько потом фельетонов за подписью Мити Подковыркина сочинил я сам! Сколько их написали в ту пору мои товарищи! Сколько получил наш Митя писем с просьбой о немедленной помощи и после уже других — с благодарностью за дружескую поддержку.

И со всеми он был строг, но, конечно, справедлив, и со всеми был на короткой ноге — начиная с подручного у каменщиков и заканчивая самим Дедом, директором завода Климасенко, и все его уважали, а когда наш главный строитель Иван Михайлович Звездов на одном из рапортов, желая осадить сказавшего нелицеприятную шутку субподрядчика, грохнул кулаком по столешнице и громко сказал: «А тебе, если под Митю будешь работать, я ноги из одного места выдерну!» — это было уже как признание заслуг и высокая награда…

Странно, думаю я теперь, странно!..

Прошло уже больше двух десятков лет, сколько всего на белом свете переменилось, а Митя Подковыркин все живет себе, все живет… На кого-то другого запросто показывают теперь пальцем в бригаде у монтажников и глазами — на заседании партийного штаба. Там есть сейчас в редакции несколько молодых ребят, они тоже рассказы печатают и тоже сочиняют стихи. Но не в этом дело, кто теперь пишет за Подковыркина. Главное — что он жив!

А я ведь каждый раз, когда разворачиваю свою родную газету, когда вижу эту такую знакомую мордаху с удивленно вскинутыми бровями и кустиком волос на макушке, я ведь первым делом несколько раз повторяю про себя: Митя. М и т я. МИТЯ!..

И каждый раз словно несколько мгновений постою на высоком крутом обрыве…

Как же так, думаю: этот в общем-то плод воображения и родился раньше, и уже на столько лет пережил живого теплого мальчика, моего сына Митю.

Они ведь для меня связаны один с другим, вот в чем дело.

Не хочу сказать, что назвал своего младшего сына в честь знакомого сапожника с новостройки, нет — имя я дал ему в память героя Куликова поля, князя Донского.

Но то — Дмитрий.

А на уменьшительном, на ласковом, на домашнем конечно же всегда лежал отсвет той доброты и той человечности, которыми одаривал нас, совсем тогда молодых, тот неунывающий сапожник и которые мы пытались потом вдохнуть в нашего газетного Митю — и балагура, и шутника, и заступника Подковыркина.

Я ведь это всегда знал: так было. Недаром же в этом временами явном, а временами скрытом, но таком упорном сражении всей нашей родни за то, как мальчика называть — Дима или Митя, — моя взяла, хоть я был поначалу в полном одиночестве: все-таки — Митя.

И с тайным упорством, которое вызывалось нередкими мыслями о том, что со мною вдруг может что-то случиться и мальчик потом будет тщетно пытаться припомнить, каким был его отец, что хотел завещать ему, я, бывало, ему говорил: «Запомни, Митюш: главное для мужчины — это крепкие башмаки!»