Гарий Немченко - Брат, найди брата

Веривший мне бесконечно, он словно пытался запомнить: «Крепкие-прекрепкие?»

Конечно же с некоторым наигрышем, без которого невозможно общение с крохой, я внушал ему: «Да!.. Крепкие-прекрепкие. Только так».

А может, это во мне говорила вовсе не новостройка?.. А говорило еще старое»старое? Еще казачье?..

Однажды я пришел за ним в детский сад уже здесь, в Москве, на Соломенной Сторожке, подождал, пока он соберется и попрощается с воспитательницею и с теми, кто еще оставался, а потом взял его за руку, и по короткому переулку мы пошли к автобусу.

Стоял ясный день ранней осени, с кленов падали большие рыжие листья… Наверное, настроение у нас у обоих было, что ли, особенное — недаром же я так хорошо все это запомнил. И то, как мягко, но крепенько сжимал его ладошку, и как весело, вприпрыжку, поспевал он со мною рядом.

Нас тогда было двое, но мы тогда были — словно один.

И перед нами остановился шедший навстречу человек лет пятидесяти и с каким-то странным тогда для меня теплом в голосе, глядя на нас, сказал громко: «Эх, хорошо папке с сыночком, а сынку с папкой, эх!..»

И вдруг он поморщился, как от боли, всхлипнул и пошел, давясь глухими слезами, дальше, и я только оглянулся вслед этому странному человеку, которого я вспомнил уже потом, когда Мити не стало, и вспоминаю теперь часто, потому что сам я, когда вижу счастливых отца с маленьким мальчиком и порываюсь сказать им что-либо примерно такое же, и тут же отвожу глаза, чтобы все-таки не сказать да вдруг не зажмуриться от боли.

А тогда мы с ним шли к автобусу по желтой от опадающих листьев Соломенной Сторожке, на углу купили мороженое и стояли потом на остановке, ждали, пока Митя его доест.

Вообще-то из-за астмы ему нельзя было мороженого, мы покупали его лишь иногда, и то с непременным уговором, что есть он будет не торопясь — «аккуратненько», как всегда приговаривала жена, когда была в это время рядом. А мороженое он, конечно, очень любил, хотел, чтобы покупали, и надо было видеть, какими маленькими кусочками, как осторожно он от него откусывал, как и торопливо, и бережно слизывал каждую готовую скатиться сбоку сладкую капельку, но никогда он при этом не увлекался настолько, что благодарно и понимающе в это время не подмигнуть или весело не прищуриться — мол, вы же видите, что я ну все-превсе понимаю?.. И он словно считал своим долгом в это время поддерживать разговор и был, как никогда, словоохотлив.

Не помню, с чего у нас тогда началось, скорее всего, с его новых туфелек, но уже в который раз, с усмешкою глядя на то, как он по-беличьи быстренько и ловко грызет мороженое, я ему опять сказал: «Это так, это главное для мужчины — крепкие башмаки».

Он оторвался от мороженого, которое держал обеими руками, и тоже по-беличьи стрельнул глазками: «А еще?»

«А еще — просторный рюкзак, — сказал я, — или в крайнем случае — чемодан».

Он снова оторвался: «А еще знаешь что?»

«А ну-ка, что еще?»

«А еще — веселая жена», — сказал он.

Этого я не ожидал и потому, пытаясь оставаться серьезным, спросил: «А почему это, любопытно, еще — и веселая жена?»

«А чтобы она никогда-никогда не огорчала!»

Вот в чем было дело!

При нем мы с женою ни разу не поссорились, да и вообще жили ладно, но, бывало, чтобы сохранить дружелюбие или перевести все в шутку, я ей с нарочитой серьезностью говорил: «Ты огорчаешь!»

Оказывается, для него, выраставшего в атмосфере всеобщей любви, а может, еще и жалости, вызванной его нездоровьем, оказывается, для него даже эти мои шутливые упреки казались чем-то очень серьезным.

«Так, может, у тебя уже кто-то есть на примете?» — спросил я.

Он живо оторвался от мороженого: «Я тебе и говорю!.. Ты же видел, она мне еще помахала рукой!»

И вот — ни крепких башмаков, ни просторного рюкзака. И никогда у него не будет веселой жены.

Под студеным ветром зимой раскачивается над перекрестком и морозно скрипит на проволоке уже потом повешенный знак: бегущие с портфелями школьница и школьник.

До этого и подумать не мог, что жестяные эти знаки — памятники еще совсем недавно на одной ножке скакавшим по белу свету беззаботным мальчишкам или не дожившим до свадьбы их веселым невестам.

Конечно, это одна из многочисленных иллюзий, которые часто поддерживают нас куда прочнее, чем что-либо сугубо реальное, только мне кажется все время, будто светлый дух мальчика продолжает обитать, как это ни покажется странным, в этом шутнике и заступнике Подковыркине, в этом неунывающем скоморохе с далекой Антоновской площадки. Ведь коротенькая жизнь Мити была продолжением, была как бы отросточком той моей давней сибирской жизни на счастливой и вольной земле Эльдорадо, где вместе со мною жили тогда и добрый, бесконечной работой прикованный к своему продавленному табурету уже немолодой сапожник, и только-только родившийся в нашей маленькой редакции его вездесущий тезка, неугомонный Подковыркин.

Если это не так, то куда же, скажите мне, мальчик мог возвратиться?

Или просто в сердце одно с другим все переплелось, как переплетаются в земле корни трав?.. Или память, неустанным челноком снующая среди нитей разрозненных воспоминаний в поисках прочной основы бытия, так причудливо ткет тебе его сегодняшний смысл?.. Ведь чем дальше, тем убежденней мальчика своего ты числишь живущим, только ролями с ним вы теперь поменялись: это он нынче держит в невесомой руке тяжелую твою ладонь. Ведет он.

А ровесников своих, с которыми когда-то начинал самостоятельную жизнь, о которых ты размышляешь, может быть, больше, чем некоторые из них сами о себе, ты все чаще ощущаешь словно своими детьми и удачам преуспевших, как водится, радуешься меньше, чем горюешь по неудачникам и заблудшим: будь к ним поласковее, судьба! Утоли их печали и верный путь укажи. Дай им силы дойти.

Но может быть, думаю я теперь, Эльдорадо — это вовсе и не земля? Может быть, это — такая пора, может быть, это — просто счастливое время, свое особое для всяк живущего?.. И нам лишь кажется, что мы все ищем, что приближаемся, вот-вот коснемся, вот-вот достигнем? А в самом деле мы уходим — дальше, дальше…

От нераздельного когда-то, такого, что толчки крови в другом, казалось, чувствовал, верного и веселого братства — в одинокое и печальное рыцарство.

И уже притомились ноги. Дорога осточертела. Душа изранена.

Ржавеет в ножнах на боку бесполезная шпага.

Да и тверда ли по-прежнему рука?

Или не так? Нет?!

Ведь до сих пор не позабыто, что у Эдгара По в стихах дальше: «Устал он идти, но раз на пути увидел тень странника рядом. И решился спросить: «Где может быть чудесный край Эльдорадо?» — «Ночью и днем, Млечным Путем, за кущи райского сада держи свой путь, но и стоек будь, если ищешь ты Эльдорадо!».