Гарий Немченко - Брат, найди брата

Ох эти столовские шницели — тем более когда они уже остынут!.. Глаза бы на них не смотрели.

Но сейчас Варвара, которая доедает свой обед, удовольствие получает не от еды, а от возможности повоспитывать эту ученую тюху — ступинскую Людку!

— Со своей научной организацией труда, о которой ты слышала на твоих знаменитых курсах и от которой у нас уши болят, тебе пора бы уже и заткнуться — не ощущаешь? — внушает Варвара. — И не делай, золотко, вид, что ты заботишься только о передвижке домны и тебя совершенно не волнует, куда при этом передвинут твоего шефа!..

Варвара глядит на Нину Павловну, которой этот разговор конечно же малоприятен, с понимающим видом накрывает ее ладонь своею:

— Ты меня, извини, Нина! Но что теперь?..

Нина Павловна не то вздыхает, не то усмехается, и непонятно, над кем эта горькая усмешка: над этими девчонками?.. Над собою?

Все-таки это им, ничего еще в жизни толком не узнавшим и ничего не понявшим, предназначена эта усмешка Нины Павловны, вместе с Ведениным прошедшей огонь и воду.

Сомкнув перед грудью пальцы, на секунду задумавшись, стоит она перед дверью исполняющего обязанности директора завода Перчаткина — перед бывшей дверью Веденина. Теперь, когда к Веденину поехал и Брагин, ей ничего не остается, как сказать об этом Перчаткину. И Нина Павловна открывает дверь…

В кабинете у Перчаткина сидит секретарь парткома Беловой, человек, которому под шестьдесят, многолетний соратник Веденина, и Нина Павловна невольно обращается больше к нему, нежели к новому директору:

— Прошу извинить, мне стало известно, что Николай Фадеич пожелал увидеть Ступина… Но вслед за ним на дачу к нему поехал потом и Брагин…

— А исполняющий обязанности директора, как всегда, узнает об этом последний?! — горько говорит Перчаткин, тоже глядя на Белового. — И секретарь парткома тоже… — И он не удерживается, чтобы не укорить: — Как же так, Нина Павловна?..

Она снова молча смыкает и размыкает пальцы.

— Если Николай Фадеич решил, что здоровье позволяет, может быть, заодно и мы его навестим? — спрашивает Беловой.

Звонит один из многочисленных телефонных аппаратов рядом с директорским столом, и Перчаткин снимает трубку и сперва прикрывает ладонью нижний ее конец.

— Заместитель министра!.. Одну минуту. — Только потом начинает говорить с Москвою. — Да, Иван Дмитрич… да. Хорошо. Да… Как полагается, встретим. Хорошо, Иван Дмитриевич. — Кладет трубку и говорит Беловому: «К нам летит Полосухин».

И Беловой не может сдержать удивления:

— Полосухин?!

Каменеет лицо у Нины Павловны.

— Проверка… по поводу передвижки. Такие дела.

— Вы скажете об этом Николаю Фадеичу? — спрашивает, словно очнувшись, Нина Павловна.

— Вы нам хотите совет дать? — смотрит на нее Перчаткин. — Или… спрашиваете совета у нас?

— Я… думаю.

— Подумать вообще-то есть о чем, — миролюбиво говорит Беловой. — Ну что, по дороге и подумаем?

Перчаткин взял со стола небольшую папку из черной кожи, и по тому, как он держал ее, можно было понять, насколько дорого ему то, что в ней заключено.

— План реконструкции завода! Который он начинал!.. Комплексный. Может, все-таки показать ему?!

Беловой плечами пожал:

— Знать бы, как себя чувствует…

— А то Эмма Борисовна упрячет под сукно, — грустно улыбнулся Перчаткин и положил папку на стол.

И вот они уже за территорией завода, давно уже мчатся через тайгу, но разговор в машине идет все об одном и том же:

— Ну и что ж, что Полосухин? — явно утешает Перчаткина Беловой. — Ну и что ж — прилетает?! Подумаешь!

— А я вам снова говорю: при Николае Фадеиче он не посмел бы прилететь! — горячится Перчаткин.

— Ну, не посмел бы, — соглашается Беловой. — А теперь прилетает. Ну и что?

Перчаткин сжимает руку у себя на горле:

— А то, что двусмысленность моего положения временами меня — вот так!

— Ну, милый мой!.. Через это просто необходимо пройти. Не ты это придумал. И никто другой. Такая штука — болезнь. Она не спрашивает…

— Так-то оно так, — задумчиво соглашается Перчаткин. И отворачивается к окошку. — Так-то так…

…Уже закончилось долгое совещание в кабинете у Веденина, все дружно встали, и тут Веденин сказал:

— Сегодня уже маленько поздновато, а завтра в семь сорок пять жду всех около стана четыреста пятьдесят. На той стороне, где у Перчаткина склад готовой продукции.

К назначенному времени съезжались к стану легковые машины, останавливались у громадного болота, по краю которого пробирались в цех люди — кто шел на пяточках, кто поднимал штанины засунутыми в карманы руками. Веденин стоял, посматривал.

— Ну что, товарищи руководители завода? — спросил потом. — Все тут?

Еще ничего не подозревая, ему недружно ответили.

— Прошу за мной.

И он, в легких ботиночках, пошел по этому, будь оно проклято, болоту, которое осталось еще со времен стройки, а все запереглядывались — что, мол, наш Дед — совсем? — затоптались на месте, а потом сделал шаг в воду один, другой, третий…

Когда они стояли вокруг него посреди болота, почти по колено в воде, он громко, чуть в нос, как всегда, сказал:

— Скажи, Александр Максимыч, зачем ты из меня Христа хочешь сделать, а из них апостолов?.. Видишь, что не можем по воде ходить?!

Повернулся и пошел к машине. Уехал первый, а они еще стояли, отряхивались, поругивали беззлобно Перчаткина. Кто-то за всех сделал вывод:

— Значит, други, с грязью на заводе надо заканчивать!

Тут-то и подошел к Перчаткину Брагин:

— Нет, ты видел? Оцени, а?!

И показал на свои резиновые сапоги.

— Повезло тебе, — вздохнул Перчаткин.

— Что значит, повезло? — смеялся Брагин. — Я просто догадался! И Полосухина вон предупредил: во-первых, чтобы у меня был свидетель, что я и в самом деле такой догадливый, а во-вторых, я просто пожалел его: слышал небось, какой начет Дед ему преподнес за простой на конверторном?! Когда он теперь себе новые штаны купит?

И к Перчаткину подошел этот кудрявый богатырь, этот никогда не унывающий Полосухин, обаяния которого с лихвою хватило бы на пятерых, сжал локоть своею крупной пятерней:

— Не обижайся, дружище!

Нет, вовсе не то, что и он был в сапогах, — именно это его неиссякаемое обаяние почему-то и взбесило тогда обычно уравновешенного Перчаткина.

Бросил к Брагину руки, словно хотел схватить его за грудки:

— Но мне-то ты почему не сказал?

— А зачем?.. Ты бы за ночь засыпал ямку, и все дела, а мне, во-первых, и действительно очень хотелось свою догадку проверить, а во-вторых, это надо же совсем не любить Деда, чтобы лишить его удовольствия превратить свой генералитет в скопище мокрых куриц!

А этот обаяшка Полосухин снова задушевно произнес:

— Не осуждай, дружище! Не осуждай!..