Гарий Немченко - Брат, найди брата

— Поставь на стол, я сейчас.

Это называется стол — верстак не верстак, козлы не козлы, а так, непонятно что. Плохо оструганные, в припорошенных угольной пылью потеках доски, на которых буровато-вишневым цветом тысячу раз отпечаталось дно бутылки. На досках разбросаны мокрые обрывки газеты, шкурки от колбасы, раздавленные окурки, соль просто так насыпана, стоят захватанные грязными пальцами граненые стаканы, пустые пол-литровые банки с плесенью на дне — бедная сумка мамина, куда ее тут поставить?

Отец вернулся, вытирая на ходу руки несвежим, с оторванным краем вафельным полотенцем. Сам не стал сумку разбирать, кивнул Пинаеву:

— Что там, Лексаш, поглянь.

Тот первым делом достал баночки с солениной, и рот у него стал до ушей:

— Во, баба тебе закусь прислала!

Эдик Зиборов приподнял свою большую голову, потер ладонями:

— Не пора ли нам, пора… где он до сих пор шляется?

И тут Никита понял, почему это на столе не видно пустых бутылок — кто-то уже пошел их сдавать, чтобы принести еще выпивки.

— Ладно, мужики, — почему-то грустно сказал отец. — Угощайтесь так пока… Я не буду.

— А я, Андреич, уже неделю не ем, — заговорил дядя Павлик Посевин, и его кадык прошелся вверх и вниз по тонкой шее. — И самое главное, что не тянет… Это плодово-выгодное, в рот пароход, весь аппетит перебивает.

Лексаша Пинаев одну за другой раскрывал кастрюльки:

— В энтой борщ, а в энтой котлеты, понял. А пахнут! Возьму, Андреич, одну?

Как будто мама для него старалась!

Отец подельчивый, такой, что последнее отдаст. Конечно, кивнул теперь: бери, мол.

— Оно ты чуешь, как пахнут, — дернул Эдик лобастой головой. — Еще сто лет назад небось нюх отшибло!

Отец опять как будто насильно улыбнулся:

— Он по памяти.

— А чего, Андреич? — вскинулся дядя Павлик. — И правда. Вот возьми молоко. Когда попадется, пьешь, и — как вода, только знаешь, что вкусное, — пил же раньше.

— А чего ты не ешь? — спросил отец у Эдика.

— Всю не съем, — снова мотнул головой Эдик. — Мне Лексаша «сорокушку» оставит…

— Знаешь, что такое «сорокушка»? — обнял Никиту отец. — Или не знаешь?

Эдик Зиборов махнул рукою:

— Откуда им? У него попроси — он тебе целое отдаст, если не жадный. А сам у папки с мамкой еще возьмет… так, Никита? Или не так? Это мы после войны, помнишь, Андреич? С куском макухи кто-нибудь на улицу выйдет, ты бросаешься со всех ног, еще за километр кричишь: «Сорок!» С кукурузным чуреком кто-нибудь выскочит…

— Да он, думаешь, знает, что такое макуха? — повел глазами на Никиту Лексаша.

Никита хмыкнул:

— На кош привозили.

— Овечкам, правильно. А то и нашему брату, пацанве, за первый сорт в голодуху.

— Не половинку просишь! — клонил к Никите лобастую голову Эдик Зиборов, и от него сильно несло вином. — Понимаешь, Никита?.. Просишь «сорок»!

— Проценты проходили уже? — все улыбался грустно отец. — Выходит, сорок процентов.

— Меньшую половинку просишь, да!..

— И хорошо, что они теперь не знают, — с набитым ртом сказал Лексаша. Снова взялся жевать, и его большие уши заходили еще быстрее.

— Так ты мне не оставил? — поглядел на него Эдик.

— Я еще съем, от нее потом оставлю…

Так отцу ничего и не достанется!

— У их другое плохо! — приподнял палец дядя Павлик, и кадык у него опять дернулся. — В станице живут, а что они, кроме техники, теперь видят? Летом сижу как-то на лавочке в палисаднике, слышу, пацан соседский за забором с дружком своим разговаривает. Такие ж вот, как Никита… Слышь, говорит, Петька. Мы вчера в ночном были. А тот: да брешешь! Нет, правда. А кто был? Да кто. Борька Миронов, браты Сидоренки… набрал человек двадцать, со всего кутка ребят. А тот, другой-то, и спрашивает: а коня где достали?

Лексаша проглотил остаток второй котлеты и потянулся за третьей:

— Двадцать душ — на одного коня?

— Ну! Да еще где, спрашивает, достали. Не верит!

— Конь нынче — дефицит, — сказал Эдик. — Только по большому блату… А раньше, Андреич, помнишь? О колхозе и говорить нечего. А так — и в пожарке целый табун, и в райисполкоме. Садись, гони на Уруп, купай… А ночное и правда! — Опять сильно дернул лобастой головою, затих, только улыбался молча, и лицо у него постепенно разглаживалось, морщин на нем становилось меньше. — У костерка, а?.. Печешь картошку. А кругом ночь. Без единой звездочки! Хорошо, если вдвоем с дружком. А то — один! И тишина. Слышно, как травка под губами у них потрескивает. Пофыркивают вокруг, а потом оглянешься, а он стоит у тебя за спиной, тоже на огонь смотрит, и глазищи — во!

Лексаша Пинаев взял в руки салат из помидоров с огурчиком да с лучком, положил ладонь на белую полиэтиленовую крышку и зачем-то перевернул баночку вверх дном. Смотрел, как поднимаются вверх масляные прожилки.

— Съели итальянцы наших лошадей, правильно. Потому и молодежь теперь такая пошла. В железках понимает, а души в ей нету. Нету! А откуда ей взяться? Ну вот так прикинуть — откуда?

Хоть бы поставил банку на место — еще уронит!

Эдик вдруг передернулся, будто его ударило током:

— Куда он пропал — только за смертью посылать! — Небритое лицо его опять пошло морщинами, опять постарело. Положил грязную пятерню на другую банку, ловко приподнял крышку, двумя пальцами отщипнул от пилюстки. — Капустки подрубать пока, что ли?

— А мне Володька Степовой рассказывал, когда в отпуск приезжал, — сказал дядя Павлик Посевин, — у англичан так: до его придешь — уйдешь голодный. Хлеба дак и вообще не едят. Мол, от его поправляются. А если его к себе пригласишь, да еще под это дело, — в рот пароход! Жрет, как не лопнет…

Лексашка почему-то обиделся:

— Откуда, грю, душе взяться?

За спиной у Никиты что-то грохнуло, он вздрогнул.

Опираясь кулаком о край сундука, с матраца, который лежал в углу, поднимался, покачиваясь, человек в сером плаще — как его раньше там не заметил? Голова опущена, длинные седые волосы еще закрывали лицо, но Никита сразу узнал: Платонович, старый трубач из Дома культуры. Откинет сейчас со лба волосы, высоко поднимет густые, тоже поседевшие брови, отчаянно сверкнет карими глазами и, словно к чему-то прислушиваясь, замрет, а потом скрипнет зубами и заплачет: «Я столько народу за свой век похоронил!..»

Никите отчего-то всегда его было жалко, а сейчас, когда на чисто выбритом лице Платоновича, таком же дубленом и коричневатом, как высушенная тыква-кубышка, он увидел свежую царапину, ему стало и вовсе не по себе.

Рука у Платоновича вдруг подломилась, и он рухнул на одно колено.

— Да что ты будешь делать, опять! — хлопнул ладонью по колену отец.

Встал и помог Платоновичу подняться. Хотел было усадить его на сундук, но тот шагнул к столу, одною рукой цепко взялся за край, а другую вытянутым указательным пальцем направил сперва на отца: