Гарий Немченко - Брат, найди брата

— А теперь слушай, Михаил! И вы… вы! Тоже слушайте. Мальчик! Понимаете: ма-альчик! — Платонович вскинул брови, глазами сверкнул и тут же скрипнул зубами, однако не заплакал, только слезы навернулись. — Зачем он пришел сюда?.. Пришел, чтобы спасти своего папку! Чтобы забрать его отсюда. А вы спокойно жрете себе — прости мне, Никита, это слово! — да, спокойно жрете, что он принес своему папке, и еще при этом рассуждаете о душе, не стыдно вам?!

— Не выступай, Платонович! — миролюбиво сказал Лексашка. — Без тебя тошно.

Но старик вскинул растопыренную пятерню, и плащ на спине у него стал горбом:

— Ешь котлеты, а душа у мальчика разрывается: папке нес! У него сердце, как у птички, которая в руке, чуть не выскочит. А он помалкивает. Потому что он добрый… ласковый пока. Кто я для него! Платонович, старый алкоголик! А он встретит на улице, снимет шапку: здравствуйте, дядя! Почему он снимает шапку? Уважает меня? Нет, не уважает. Однако он видит во мне то, чего другие давно не видят — чело-века!

Лексашка — опять за свое:

— Ну и что? Мне дед покойный рассказывал. Пацаном, грит, был, шел по улице, а под плетнем старый казак сидел, хуражка на глазах, дремал на лавочке. Он и прошел молча. А тут навстречу — атаман, да хвать за ухо! «Ты почему с казаком не поздоровался?» — «Да он спит!» — «А твое какое щенячье дело? Твое щенячье дело — казаку поклон отбить!»

Густые брови у Платоновича опять взлетели вверх и упали, губы дернулись, и послышался скрип:

— Можешь помолчать, неумный человек?.. Или я выведу тебя!

— Он выведет! — ухмыльнулся Лексашка. — Ну, к двери поведешь, за меня будешь держаться, а как обратно?

Отец приказал Лексашке:

— Дай сказать.

Платонович постоял у стола, опустив голову и слегка покачиваясь, потом вскинулся, и глаза у него сверкнули, но голос послышался совсем тихий:

— Шел утром через парк. Гляжу — двое мальчиков. Бросают что-то вверх, следом идут. Найдут — и опять вверх. Подхожу, что такое? Вы что бросаете? Да ключ. Какой ключ?.. Зачем? Один говорит: да вот Вовка из магазина шел и ключ свой от дома потерял. Примерно на этом месте. Позвал тогда меня, и пришли. Разве, говорят, дядя, вы не знаете? Надо сказать: «Брат, найди брата!» И кинуть на этом месте другой ключ. И он обязательно рядом с первым упадет, — Платонович опять уронил голову, а когда приподнял, выговорил еще тише:

— Я заплакал!

— Это у тебя недолго, — буркнул Лексашка, но отец только глянул на него, и тот осекся.

— Как у них все просто, у ребятишек! — старик всхлипнул, и голос его словно прорвался наконец через какую-то преграду в пути. — Это ты! — закричал, тыча пальцем в Лексашку. — Ты вот порастерял и найти не можешь! И братьев своих порастерял! И детей. И ты все на свете порастерял!.. И ты!.. А теперь хотите, чтобы и он — и Мишка Веденеев — все порастерял?

Платонович громко всхлипнул, и у Никиты тоже щипнуло в глазах: а что? Разве не правда?!

Но старик снова заговорил о нем, о Никите, и он сдержал в себе радость, потупился.

— Почему, скажи, Михаил, мальчик у тебя ласковый да хороший? Знаешь почему? Я скажу. Да потому, что, кроме всего прочего, ты до сих пор вкладывал ему в душу все самое лучшее, что в тебе самом было. Плохое в себе оставлял, а ему — самое лучшее, любимому сынку. Он — это ты, только без дерьма, прости меня, Никита, за это слово. Но теперь ты взялся за рюмку, Миша! Как он вот!.. Как он! И как я!

— Очнись, Платонович! — попробовал рассмеяться Эдик. — Ты когда в последний раз рюмку-то держал?.. Ты же все больше из горла!

Лексашка тут как тут:

— Или с баночки пол-литровой!

— Заткнись!.. — нахмурился отец.

И старик закричал:

— Правильно, браво!.. Миша, правильно, молодец! Пусть заткнутся все. И я в том числе. И гони отсюда всех — гони в три шеи. Понял, Миша? Гони всех. Меня первого. Потом его! И его!

Никита даже привстал с сундука: ага! Вот оно когда помогать-то начало, бабушкино «Стены ваши, а верх…»

— Гони, Миша! — закричал старик и топнул ногой. — Начинай! Всех выгонишь, а потом сам уйдешь. С мальчиком! Не потеряй мальчика, Михаил! Держись за него — вот так! Тогда спасешься, а главное — его спасешь. Мальчика!

Распахнулась влажная изнутри дверь, и в котельную вошел человек в белой рубахе и без шапки, за ним шагнул кто-то одетый, потом еще один и еще. Слышались смех и голоса. Никита в растерянности снова сел на сундук: сколько же их там, батюшки!

— До меня родак приехал, — говорил, улыбаясь, в белой рубашке и наклонялся туда и сюда с потухшей папироской во рту, искал прикурить. — Посидели с ним… не хватило, конечно. Выскочил взять еще, а тут они… у нас, говорят, праздник!

Сказал все это и потрогал раздутую, с глянцем на желтоватом отеке, щеку — у него флюс какой, а он по морозу чуть не голяком бегает.

Вокруг с шумом раздевались, доставали из карманов свертки в серой магазинной бумаге, закуривали. Один ходил с большой плетеной корзинкой, из которой торчало в разные стороны что-то, прикрытое серым, в мелкую клеточку, платком, — он эту корзинку то в одном месте поставит, то потом оглянется, кому-то подмигнет и на другое тут же перенесет…

Говорили все сразу — попробуй тут разбери.

— Колотун бьет, а тебя нету и нету. Так и кондрашка хватит, пока дождешься.

— Какой там дождь — снег срывается!

— Он же ей жалобу сочинял, ну, а теперь из Москвы ответ.

— Жинка за карманы — цоп, цоп! А там ничего. У него загашник такой, что с милицией не найдешь.

— Около Димкина моста встретили, а ну-ка, говорят, подойди сюда, а ну, подойди.

— Видали сейчас твоего Димку, идет, опять слюни распустил. Заврайоно, а? Что нам тогда, грешным, остается?

— А она решила самогонкой отблагодарить. Из слив, говорит, поставила.

— Тихо… тихо! — кричал стоявший посреди толпы человек в черном костюме и в галстуке.

Никита видел, как перед этим он снял старое, все в пятнах на груди, пальто, как аккуратно расчесал жиденькие волосы и отряхнул плечи, как, приподнимая тяжелый, с шрамом наискосок, подбородок, подтянул галстук… Где его Никита раньше видел? Куда это он приходил и так же причесывался и так же, слегка задирая голову и выпячивая толстые губы, поправлял галстук? Похлопал теперь ладонью о ладонь:

— Тихо, товарищи… тихо!

— Объяви день справедливости, Петрович!

— Ага, прикажи всем по стопочке!

Заглохли вокруг голоса, и этот, в черном костюме и в галстуке, громко сказал:

— Дайте сперва обнять человека, который плюнул в мерзкое лицо стяжателей… Дайте!

И они с отцом крепко обнялись.

Или и отец там был, куда приходил этот Петрович и так же неторопливо, как и здесь, так же по-хозяйски снимал пальто и причесывался?

Сложил руки замком и приподнял их перед грудью, выпятил подбородок со шрамом: