Гарий Немченко - Брат, найди брата

И лицо у Платоновича сделалось, мало сказать, довольным — сделалось гордым.

Леонид Петрович разомкнул руки и одну протянул к столу:

— Давайте-ка за то, что не отдали французам своих лягушек!

— Гэ в кучку! — кричал Эдик, который уже стоял за столом с пол-литровой баночкой в руке. — Гэ к своим родным стопарям!

— У-у, мужики! Вы поглядите, какой тут сегодня закусон!

Отец до сих пор как будто не замечал Никиту, а тут опять сел рядом, положил руку на плечо.

— Тебе тут, наверно, не надо, а? От одного табачища задохнешься.

Никита поднял на него глаза, глянул в упор:

— А ты придешь, скажи?

— Приду, Никит, приду.

— Когда?

— Завтра приду.

Никите было стыдно, но он попросил все равно:

— Дай честное слово!

Перемазанное лицо у отца и в самом деле было измученное. Он через силу улыбнулся и на секунду прикрыл грустный огонек в глазах:

— Честное слово. Завтра.

«Как пацаны! — по дороге домой думал Никита, окончательно оправившись от смутного страха и уже жалея пьяниц. Те ведь тоже, как соберутся: и железную дорогу в станицу проведут — на новом кладбище хоронить запретили, потому что вокзал будет. И построят бетонную дорогу до моря. И громадный запасной аэродром, на который самолеты станут садиться, когда из-за тумана нельзя в Минводах. И самый большой на Кавказе санаторий, где лечить будут грязями…

А что правда, так это лягушек на Урупе и в самом деле — тысяча тысяч».

Никите тоже нравилось почему-то, что их не отдали.

«Правильно, — думал Никита. — Чего там!»

Вытащил из кармана руку, протянул вверх ладонью. И на ладонь ему, как на запасной аэродром, тут же сели три или четыре снежинки…

Снежное царство начиналось у Никиты под старыми валенками и тянулось без конца на все четыре стороны света… Какое оно светлое было, какое чистое! А главное, и в самом деле волшебное.

Потом-то, конечно, подломятся прочные, в палец толщиной, стволы разноцветок, поникнут стебельки «нечесаной барыни», в конце концов сбросит густые листья плотный и кудрявый дубок… А пока все это стоит обсыпанное легкими, еще не потерявшими резную форму снежинками, пока что в палисаднике у них — белые, небывалой красы, цветы. За этими цветами, ростом чуть выше их, пушистые ветки нагнули к земле белые, похожие на застывший фонтан кусты жасмина, а над ними, над высоким забором, где каждая штакетина надела вязаную шапочку, над сахарной крышей дома поднялись в голубое небо белые деревья, такие сказочно-мохнатые, что почти не пропускают солнца, и оно, лишь бы только пробиться, рассыпалось на сотню больших и маленьких остро покалывающих глаз тонких лучиков.

Было бы всегда так хорошо вокруг и так радостно — Никита вон не хочет ступить лишнего шага, чтобы красоту эту не испортить, и все понимающий Дружок тоже никуда не бежит, а сел у Никиты под ногами, глянул по сторонам, поднял мордочку и тихонько, прерывисто заскулил, как будто отчего-то вздохнул. Да что Дружок, даже глупые галки, которые черной кучкой сидят на верхушке высокой акации и ждут, чтобы кто-либо вынес мусор из ведра, и те наклоняют голову и косятся на нетронутый снег внизу: мол, ничего не будет, если пройтись, или достанется?

В той стороне, где школа, еле слышно прозвенело… Или ему почудилось?

В третьем «А» писали нынче диктант, и хоть Никита его ни капельки не боялся, на занятия решил не ходить. Будешь там пыхтеть над каким-нибудь трудным словом, а в это время и вернется домой отец, откроет калитку. Что тогда Дружок один сделает? И все старания Никиты даром пропадут, и все пойдет прахом.

Как нарочно, была суббота, мама осталась дома, и пришлось ей долго доказывать, что лоб у него, как печка, — какая с таким лбом школа? Лучше уж сегодня пропустить, а одеться хорошенечко, правильно и постоять подольше на свежем воздушке, тогда голова пройдет быстренько. И он даже согласился обуть эти старые, давно ему жавшие валенки…

Позади что-то грюкнуло, потом хрустнула слегка примороженная дверь — наверно, Подьячиха наконец выползла на свет божий.

Почти тут же на крыльцо вышла мама, что-то, видно, хотела сказать Никите, но увидала старуху, весело поздоровалась, ласково с ней заговорила, и обе они по разные стороны Подьячихиного забора, который не смог прикрыть как следует даже этот сказочный снег, пошли к воротам, около них стали рядом.

Правильно отец однажды сказал про этот Подьячихин забор: железный занавес. Все, что Никита ни придумает, все, что ни смастерит, обязательно летит через этот забор, обязательно через него прыгает, а как перелетело, как перепрыгнуло, так все. Старуха удавится, а не вернет. Поэтому Никита почти постоянно с Подьячихой ссорится, а бедная мама постоянно его грехи замаливает. Стоит ей увидать старуху, она с ней сразу как птичка: ти-ти-ти!..

Сидевший под ногами Дружок ткнулся носом Никите повыше валенка, а когда Никита посмотрел на него, собачонок мелко подрагивающей мордочкой потянулся вверх, и голова у него легонько дернулась: й-ав!..

И так он почему-то жалобно взвизгнул! Да и глаза у Дружка сегодня как никогда печальные и слезятся. Смотрит на Никиту не отрываясь и будто плачет. Уж и в самом деле не заболел ли?

— Идут субчики! — раздался у ворот насмешливый Подьячихин голос, и мама тоже наклонила голову, глянула вдоль забора.

Никита заторопился к ним: кто там такой идет?

— Это беда! — громко продолжала ругаться Подьячиха. — За весь октябрь две шибочки не мог вставить, весь ноябрь сквозняки по хате гуляли, пока вся семья засопатела да слегла… А теперь Катю да Ленку с крупозным воспалением в больницу, а сам двух кролей забил да всех этих алкоголиков позвал: у него, видишь, тоже день рождения — нашелся прынц!

Сунув руки в карманы черных курток — «москвичек» и чуть сгорбившись, от угла по дорожке шли дядя Павлик Посевин и Эдик Зиборов, а за ними тянулись и Лексашка, и тот, что с синяком, и Федя со своею корзинкой, и еще кто-то, кого он видел вчера у отца в котельной, — что ж они, как собрались, так до сих пор не расходились?

— Да какие, главно, бесстыжие эти алкоголики нынче стали! — не замолкала Подьячиха. — Это раньше скромней никого и не было. Как напьются, так прятаться. Или как Василь Иваныч, бывало, портной. Ты его, чтоб не стеснялся потом, за километр обходишь, а он все равно догонит, скинет шапку да кланяется чуть не до земли: я сегодня с наперсток выпил, простите, миленькая!.. А нынешнему сикай в глаза, скажет: божья роса! На улице с ног тебя собьет, мало прощения не попросит — еще и обматюкает! Раньше рупь у тебя займет, дак потом на пятерку отработает, а этому рупь дашь, тут же забудет, на другой день уже троячку просит, а за что? За безделье! Раньше алкоголик — труженик, каких поискать. Пропьянствовал, а потом стыдится — грех, как же! Да вроде оправдаться старается, спину потом не разгибает. Тот же, бывало, Василь Иваныч… А эти месяцами палец о палец не ударят, а только жрут ее, проклятую, и жрут. Как с утра в шайки собьются, так весь день и прошатаются — скоро на людей, прости меня грешную, бросаться станут!