Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Не из их ли числа и мой Шамо, рабочий парень?

По-моему, самая глупая вещь на свете — ругаться, кричать. Человек думает, что я стану умнее, если он накричит на меня. А на самом деле это не так. Я теряюсь и перестаю соображать.

К тому же накричал на меня Джамбо́т несправедливо. Это было на стыке смен. Я закончил работу, навел полный порядок на своем рабочем месте и собрался уходить. Но вспомнил, что надо отдать резец хозяину соседнего токарного станка, Ина́лу.

Конечно, Инала и след простыл. В последнее время он всегда так стал делать: едва закончится смена, бросает неприбранный станок и мчится с завода на трикотажную фабрику, чтобы успеть повидать там возле проходной хоть одним глазом свою ненаглядную.

Я открыл тумбочку Инала своим ключом и положил туда резец. Только повернулся уходить, как услышал за спиной зычный голос:

— Приоделся? Помыл ручки после вахты? Чуб свой не забыл прилизать? Да ты красавец, настоящий красавец! Если бы еще и твой станок был похож на тебя, то из нашего завода мог бы получиться завод!

Это был Джамбот. Он пинал сапогом стружки и ветошь, продолжая отчитывать меня:

— Значит, весь этот базар ты оставил своему сменщику, которому предстоит мучиться в ночную? Вот такие, как ты, и губят производство. Разгильдяи, неряхи!

Я растерялся и не знал, что ответить. Может быть, я от растерянности сказал бы, что это не мой станок. И получилось бы, что выдал Инала, а мне от этого стало бы очень противно, хотя мне Инал совсем и не друг.

— Ты что, старый, накинулся на малого? — сказала проходившая рядом На́ни. — Это же не его станок. Не он хозяин.

— Вот-вот. Был бы станок его собственностью, а то — государственный. Ему и наплевать, — понял слова Нани по-своему Джамбот. — А ты чем лучше, Нани? Почему цветы в пролете не полила?

Я взял у Нани метелку и начал мести вокруг чужого станка.

Нани тоже не положено пререкаться с Джамботом. Не потому, что она всего-навсего подсобница и по совместительству уборщица. А потому, что Нани — женщина.

Но это же Нани! Уж она-то в долгу ни перед кем не останется.

— Ты что, Джамбот, и на меня не прочь покрикивать? — спрашивает она с усмешкой. — Вот бы весь завод удивился, если бы я тебе это позволила! Цветы я и так иду поливать, но уж плакать-то ты меня не заставишь. Вчера, говорят, ты довел своей бранью до слез одну сборщицу. Не-е-ет, Нани ты не доведешь! Да и кто ты такой, чтобы на всех покрикивать? Может, ты повыше самого директора завода? Нет, ты лишь на ступеньку выше старой Нани.

В самом деле, почему Джамбот лезет во все? Говорят, он у нас числится просто комендантом завода, но на дверях его кабинета я видел табличку: «Начальник».

— Иди, ради аллаха иди, — отмахивается от Нани Джамбот. — С тобой только сумасшедший свяжется!

— Наши предки говорили и другое: сумасшедшего даже пьяный стороной обходит! — отвечает тотчас Нани. — Поэтому я и уйду!

Она быстро уходит, очень довольная тем, что последнее слово осталось за ней. Я тоже доволен: хорошо она отбрила этого крикуна.

У меня бы и обиды не осталось на Джамбота, если бы он вдруг не сказал, отходя от меня:

— Не помню, чей ты, но все твои предки до седьмого колена не слышали, наверное, что такое чистота.

Я опять ни слова не сказал, но обиделся. Весь вечер потом не мог успокоиться. Почему я так обиделся за своих предков, сам не знаю. Я их видеть в глаза не видел, этих предков. То есть как не видел? Мой отец жив. Жив и отец моего отца — мой дедушка Марзи́. Пожалуй, оба они — мои предки, но я как-то привык считать, что предки — это те, кого уже нет на свете. Они лежат себе спокойно на кладбище, никому не мешают. Держатся очень скромно, не козыряют ни именами, ни званиями: у нас, ингушей, надмогильный чурт (обелиск) был с древних времен без надписи, а если и есть надпись, то по-арабски. То ли фамилия, то ли, скорее всего, что-нибудь из Корана. Кто это поймет? Ведь наш ингушский язык только с одним языком на свете и схож: с чеченским.

Очень простые, строгие обелиски не всегда отличишь один от другого. Только у одного из самых моих первых предков чурт необыкновенной высоты и ширины. Он сам, предок, завещал поставить себе такой памятник. Но, оказывается, совсем не для того, чтобы выделиться. Умирая, он сказал: «Поставьте на моей могиле простой неотесанный камень, но чтобы он был моего роста».

Лежат себе предки на кладбище, ни во что они уже вмешаться не могут. И все равно ингуши без конца втягивают их в свои житейские дела и разговоры. Одни до невозможности превозносят их, так превозносят, что остановить можно лишь старой поговоркой: «Плохое поколение только предками и хвалится». Другие шагу не могут сделать, не держась за бороду предков. Например, если человек хочет доказать что-то, то непременно вспомнит: «Еще наши предки говаривали то-то…» А если хочет кого-нибудь выругать, то приплетет заодно и его предков. Почему-то до седьмого колена, не дальше.

Во всяком случае, мой дедушка Марзи, когда очень на меня рассердится, то начинает свою ругань непременно со слов: «Ай, чтоб твои предки до самого седьмого колена…» Это он ругает их за то, что они дали миру такого потомка, как я.

Я не могу обижаться на Марзи, потому что он как-никак сам входит в число этих семи поколений наших предков. А какое дело до моих предков Джамботу? Лучше было бы, если бы Марзи, а тем более чужой для меня Джамбот оставил моих предков в покое. Зря я не сказал этого Джамботу. И вообще зря я молчал, когда он меня так отчитывал ни за что ни про что.

Сделать замечание младшему человек имеет право. Даже обязан (конечно, если замечание справедливое). Я — младший, мне двадцать лет, а Джамбот чуть ли не втрое старше. В глазах Джамбота я — мальчишка, у которого еще и ус толком не пробился. Вчерашний пэтэушник. Так оно и есть. А Джамбот… Я вспомнил его массивное лицо, густые сердитые брови, зычный голос, могучую, не по-стариковски, грудь, обтянутую полотняным кителем… Солидный мужчина. И шумит он, наверное, так потому, что переживает за станки, хотя по службе и не отвечает за них. Но предки мои при чем?

В общем, уходил я из цеха расстроенный; добавила мне обиды и Губа́ти. Эта девушка-горбунья, табельщица из сборочного цеха, живет в общежитии рядом через стенку. Она просыпается каждое утро часов в пять и сразу начинает играть на своей старенькой гармошке такие заунывные мелодии, что мне все утро очень и очень грустно. Многие в нашем общежитии сердятся на Губати, обижаются, что она не дает поспать. А я никак не могу сердиться на эту девушку и всегда стараюсь сказать ей что-нибудь веселое, хотя шутник из меня неважный.