Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Она идет мне навстречу с двумя стульями.

— На один сама сядешь, а на второй — я? — спрашиваю я в шутку.

— А как же, тебя обязательно надо посадить. В грядку! — отвечает она, тряхнув большими круглыми серьгами, сделанными под золото. — Чтобы вместо одного дурака два выросло.

Все, кто идет заступать на ночную смену, хохочут. Приходится смеяться и мне.

Неприятно уходить из цеха дважды обруганным.

— Да говори же наконец, чего ты от меня хочешь? — нетерпеливо пристукивает Джамбот тяжелым кулаком по своему полированному письменному столу.

— Я уже сказал… Очень прошу тебя, Джамбот, не затрагивай никогда больше моих предков.

У нас — ингушей и чеченцев — нет обращения на «вы». Отчества мы тоже не произносим. Так что все сказанное мною сейчас Джамботу — вполне вежливое.

— И ты с этим притащился ко мне в кабинет чуть свет?! — удивленно меряет меня глазами Джамбот. — Иди к станку. Смена начинается. Стой-ка! Оказывается, неприбранный станок был не твой? Почему же ты вчера промолчал?

Я молчу и сейчас. Джамбот вскакивает, упирается обоими кулаками в стол и отчитывает меня:

— Видите ли, его предков я задел! Гордость тебя распирает? А кто ты такой, если вдуматься? И что это мы, ингуши, держимся всегда так, словно из княжеского рода! Ну, вот взять тебя. Кто ты такой? Да ведь люди еще и имени твоего не знают! Ты же, наверное, еще вчера до суппорта своего станка не доставал без подставки. А вот до самых гнусных наших пережитков ты уже успел дорасти. Быстро успел!

— Каких пережитков?

— Промолчал, чей станок? Значит, покрываешь соседа. Значит, этот станочник тебе или дружок, или родственник. Вот это и есть пережиток: круговая порука. Вчера ты «выручил», завтра сосед тебя выручит. Так и прячем наши грехи, а производство страдает. И когда мы эту дурь вышибем из наших людей?

Наверное, я все сумел бы понять и насчет дури и как ее вышибить. И даже высказал бы кое-какие мысли по этому поводу, если бы Джамбот не начал снова кричать на меня…

В эту минуту к нему кто-то позвонил по телефону, а я повернулся и ушел из кабинета. Вышел, оглянулся на обитую кожей дверь с золотыми буквами «Начальник» и подумал: зачем я сюда притащился? А уж раз притащился, надо было высказать Джамботу все, что думал. Но он сбил меня с толку этими словами про пережиток.

Вот в этом помещении, которое теперь стало кабинетом Джамбота, раньше тоже был пережиток. Бытовка была, раздевалка душевой. Специально для нас, молодежи. Понимаете, имелось две мужских раздевалки. По-моему, это было удобно для всех. Потому что есть у горцев такой неписаный обычай: пожилому или старому человеку считается неприличным представать голым перед молодежью. На речке или на пруду, какое бы укромное место для купанья не было, мужчины постарше стараются раздеться где-нибудь в сторонке от ребят. А чаще всего мы, молодежь, деликатно сматываем удочки и ищем себе другое местечко, чтобы не смущать старших.

Так было и в бытовке. Мы молча, не договариваясь со старшими, поделили себе раздевалки: у них своя, у нас своя. Из раздевалок расходимся по душевым кабинам все равно голые, так что, если вдуматься, вся эта игра в «приличия» была не больше, чем фасон. Но нам нравилось. Мы, молодые, свободнее чувствовали себя в своей раздевалке, тут у нас свои шутки и разговоры.

И вот теперь осталась только одна раздевалка. Вторую Джамбот забрал себе под кабинет. Говорят, в завкоме поднялся было об этом разговор, но Джамбот произнес слово «пережиток», и от него сразу отстали. «Где это записано, что старший не должен оголяться при младшем? — спросил, говорят, Джамбот у завкомовцев. — Не от староверов ли это идет? А может, в Коране записано?» Так это смехом и кончилось. Джамбот победил. Он вышиб вот из этих стен бытовки наш «банный пережиток». А только что он вышиб и меня вместе с моим пережитком круговой поруки. До сих пор я даже не задумывался, есть во мне такой пережиток или нет.

Однако предков моих он на этот раз обидеть не посмел.

И все же я заступил на смену в состоянии… сейчас припомню, как это называется, я прочитал об этом вчера вечером в журнале «Знание — сила», — в состоянии эпизодической психической травмы. Если тебя чем-нибудь расстроили, это называется психическая травма. Оказывается, она может влиять на производительность труда. Иногда даже больше, чем производственная травма: выработка за смену может у тебя снизиться на шесть — семнадцать процентов.

Что-то не верится. Я не помню, чтобы нам об этом когда-нибудь говорили по технике безопасности. Может быть, это выдумка ученых? Правда, я раньше иногда замечал, что если ты расстроен, то работа идет хуже. Зато и наоборот бывало, это я точно помню. Однажды я сильно разозлился на мастера. Так разозлился, что работал всю смену как сумасшедший. Всего один раз на перекур пошел. И выполнил полторы сменных нормы.

А может быть, ученые что-то новое открыли? Только мне не верится, чтобы с такой точностью они подсчитали, как влияет психическая травма на производительность труда. По-моему, пока еще нельзя с точностью до процента узнать, что творится у человека на душе.

Сегодня мне некогда думать о психической травме, потому что мастер, вручая наряд, попросил:

— Нажми, Шамо, не тяни с этими деталями. Механический цех просил ускорить.

— За заготовками бегать не придется?

— А что, разве ты каждый раз бегаешь? Вся сотня заготовок уже тут. Ну, запускай станок.

Чепуховский наряд. Месяца два назад я уже точил как раз такие же болтики, могу повторить работу с закрытыми глазами.

— К трем часам сделаю, — сказал я мастеру, уверенно сказал.

А на самом деле знаете что получилось? Я прямо сам не свой стал, когда увидел, что получилось. В три часа я глянул в ящик с заготовками, пересчитал, а их там еще семнадцать штук.

Мастер мне говорит:

— Не успел? Наверное, станок барахлил? Ничего, механическому цеху и этих болтов за глаза хватит. Они всегда норовят с запасом заказать. Да чего ты так расстроился?

Семнадцать штук не доделал… Как раз семнадцать процентов не додал! Прямой результат психической травмы. Значит, правильно пишут в журнале «Знание — сила».

И началось все из-за того, что было сказано недоброе слово о моих предках.

«Да кто ты такой?» — спросил меня Джамбот у себя в кабинете. А еще до этого, у станка, он сказал: «Не знаю, чей ты…»

Кто я? Ингуш. Один из ста шестидесяти тысяч ингушей. Советский человек.

Чей я? Своего отца и матери. Помню, в ПТУ некоторые ребята называли своих родителей «предки». Мне это не нравилось. Какие же это предки, если они еще довольно-таки молодые люди? Ну, мать свою я еще могу назвать предок, потому что ее уже нет в живых. А отец мой — какой же он предок? Живой, огромный, широкоплечий человек, всегда такой веселый, любитель всяких застолий. Бывший фронтовик с орденом.