Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

— А что же надо говорить, чтобы не обижались? Нет же такого рецепта?

— Один есть: если не можешь сказать ничего приятного, лучше промолчи, — посоветовал Цирценис.

— Почему нельзя показывать хамов по телевизору? Скрытой камерой!

— Разве мы с вами еще не насмотрелись на них? — улыбнулась Ярцева.

— Я опять о производстве. Наш бич — брак. Не понимаю, что может дать внедрение этикета? Настоящий ОТК — вот вам и весь этикет. И бить бракоделов рублем!

— Мы видели, что некоторые ваши упаковщики вкладывают в коробки со сверлилками жеваные паспорта изделий, — ответила Ярцева. — Тот упаковщик, который был — подчеркиваю это! — в опрятной, выглаженной одежде, отшвыривал такие мятые паспорта в сторону. Понимаете, нужно воспитывать в человеке эстетическое чувство. Тогда человек просто не сможет работать неряшливо. Лев Толстой, побывав у сапожника в доме, умилялся, как светло и нравственно изящно в его темном рабочем углу, писал, что стоит войти в рабочее жилье — душа расцветает… А что на некоторых рабочих местах вашего первоклассного завода? Жаль, мы не пригласили сюда сегодня вашу Нани. Она бы кое-кого устыдила…

— Скажите, а нельзя ввести материальное стимулирование за соблюдение этикета?

— Садись, — махнул рукой Газзаев. — Может быть, тебе еще четырнадцатую зарплату ввести за вежливость? Правда, ваш директор ничем не рискует: перерасхода не будет!.. Товарищи, хватит вопросов, наши гости устали…

Газзаев постучал карандашом по графину и предложил выступлений не делать: вопросов было столько, что позиции коллектива ясны, в выступлениях нет необходимости.

— А я хочу! — раздался девичий голос.

Это вскочила с места знаете кто? Кейпа! Мне сделалось стыдно и как-то тревожно. Замир ее за рукав тянет, но уже поздно.

Она спокойно оглядела зал и сказала:

— Я хочу прочесть стихотворение.

— Ты что это? — удивился Газзаев и постукал по графину. — У нас не вечер поэзии.

Она в его сторону даже не смотрит, а оглядывает зал, будто ждет разрешения от всех нас. Мне показалось, что на меня она поглядела чуть подольше, и от этого сделалось на душе неспокойно. От этой девчонки всего можно ждать.

Зал закричал: «Давай! Пусть читает!» Нам же лишь бы что-нибудь неожиданное произошло. Особенно тем, кто на балконе. Пацанам.

— Нет, ты уж выйди сюда! — показал Газзаев, уверенный, что она смутится и сядет; у нас ужасно стесняются идти к сцене.

Кейпа быстро вышла к сцене, даже поднялась на ступеньки и сама объявила свой номер:

— Стихотворение Евгения Евтушенко «Застенчивые парни»…

Тут меня как обожгло. Вот почему она на меня так поглядела, когда встала с места.

Я уткнул голову вниз и стал слушать, запоминая каждое слово.

Она закончила, и видели бы вы, что в зале поднялось! Шум, крики, свист…

Когда Кейпа читала свой стих, зал еще молчал. Только в том месте, где строчка «легли — так уж легли», радостно завыли на балконе пэтэушники.

А сейчас шум стоял сплошной, слышались отдельные выкрики: «Ты кого это имела в виду?», «Да это же оскорбление всем ребятам!», «Застенчивые парни, может быть, и есть, а вот застенчивые девчонки, кажется, перевелись!»

Слышал я и одобрительные крики. «Правильное стихотворение, правильное!» — выделялся чей-то тонкий голос.

Особенно поддерживали Кейпу девушки. И не только трикотажницы, но и наши, заводские.

А она стоит себе на ступеньках сцены как ни в чем не бывало, хотя Газзаев машет ей рукой: «Садись! Иди на место!»

К сцене выскочил Хасан, пробовал перекричать всех, а потом неожиданно для всего зала свистнул — два пальца в рот, — закричал в наступившей на миг тишине:

— Не про вас же это! Это стихотворение вообще…

Зал зашумел бы опять, если бы не вклинил свое слово Цирценис. Он прижал обе руки к груди и сказал:

— Потише! Пожалуйста, друзья… Прошу вас…

Люди из «Страны Пожалуйста» засмеялись, и наступила тишина. Если бы опять не Кейпа…

— Нет! — звонко сказала она со ступенек сцены, бросив насмешливый взгляд на Хасана. — Это стихотворение не «вообще».

Зашумели еще больше, чем прежде! Замир сидит, что-то соображает. У многих, вижу, такие лица, словно каждый старается прикинуть, а не касается ли стихотворение его лично? Наверное, у меня тоже было такое выражение лица. Мне, я думаю, тут больше всех надо соображать, потому что Кейпа прямо назвала меня на фабрике застенчивым парнем.

Один парень, фасонистый и кучерявый, он из конструкторского бюро, вышел к сцене, зычно потребовал тишины и начал отчитывать Кейпу. Видно, его коснулся не один какой-то пункт стихотворения. К нему можно, сколько я знаю о нем от ребят-инженеров, применить каждую точку и занятую. Плюс еще один параграф сверх всего: он такой глупый, что начал плести что-то совсем постороннее, путаное.

Кейпа громко засмеялась, а он обиделся, повернулся к залу и глупо пожаловался на нее:

— Видали? Рот не дает открыть мужчине! Между прочим, даже нахальная Ева молчала в раю, когда говорил Адам.

— Молчала потому, что было кого слушать! — ответила Кейпа.

Кучерявый так и остался с открытым ртом, а она пошла на место. Ее реплика всем понравилась, в зале захохотали, захлопали в ладоши. У нас уважают острое и смелое слово.

…И Кейпа, и ученые, и все споры об этикете и стихах отступили для меня через несколько минут назад. Я, Шамо Асланов, был объявлен рупором религиозных фанатиков, хотя мою фамилию и не назвали.

Произошло это так. Газзаев объявил:

— А теперь у меня есть неприятное сообщение, товарищи! У нас в районе состоялся самозваный сход религиозных «авторитетов», на котором принято решение «усовершенствовать» старые адаты и ввести новые…

Сразу настала тишина. Теперь был слышен только голос Газзаева.

Он не стал объяснять слово «адаты». Кому у нас в республике оно не известно? Адаты — это неписаные законы старины, за которые держатся религиозники.

Состоялся сход неподалеку от нашего городка, в небольшом ауле. Съехались на него старики из некоторых ингушских сел и аулов. И вынесли решение из десяти пунктов.