Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Генерал скачет впереди и кричит всем встречным: «Пади, пади, император едет!» Один бедный чеченец в рваной черкеске видит это и ни на шаг не отводит в сторону свою арбу. Подбоченился и отвечает: «Пусть хоть сам пирстоп Бе́терсолта едет, шагу не уступлю, пока не попросишь по-человечески».

Пирстоп — это пристав. Слово «император» бедный чеченец не знал и считал, что пирстоп Бетерсолта главнее.

— Но, товарищи, — начинает Цирценис расшифровывать свое «но», — наше советское, рабочее достоинство требует, чтобы каждый ощущал ответственность не только за себя, а за все общество. Даже, если хотите, ответственность перед всем человечеством. А что такое человечество, друзья? Оно начинается ведь с первого же человека, которого вы встретите на жизненном пути или даже выйдя утром из дому.

Интересно, кого я встретил сегодня утром, когда вышел из общежития? Двоих сразу: обжоры Гиха и Сидор тащили вдвоем из магазина полтуши барана; они всегда умудряются покупать все первыми, причем без очереди. Вот это и есть человечество?! И я обязан чувствовать перед двумя нашими обжорами ответственность?!

Зато вчера и позавчера первый человек на моем пути был дагестанец Бадави, мастер колодцев. Ему я помогал от имени всего человечества. Можно так считать.

Цирценис подвел мысль к тому, что надо быть вежливым, мягким, обходительным с каждым членом советского общества, но особенно с женщинами. Он сообщил интересную математику: сила мышц женщины составляет всего 60 процентов силы мышц мужчины. В деревне же горцы заставляют женщин нести груз, сами идут налегке. Тут, я думаю, Цирценис попал не в бровь, а в глаз.

Цирценис говорил много, слишком много. Он сильно увлекается и тогда все забывает. Может, он больше знает, чем Ярцева? Нет, мне показалось тут другое. Он больше любит мечтать, а Ярцева больше любит действовать. Она и говорила хорошо, и на вопросы потом отвечала охотно. Но у нее все время такое лицо, такой вид, как будто ей хочется немедленно действовать. Наверное, она любое свое дело проворачивает как мужчина: взялся рубить — руби одним ударом.

А Цирценис готов был бы сидеть с нами в зале и вместе со всеми мечтать часа три-четыре, как весело стало бы жить, если бы все люди сделались абсолютно вежливыми. Сплошными ленинградцами стали бы.

Потом Цирценис поехал не в ту сторону, куда надо. Это я заметил по лицу Ярцевой. Он начал говорить об автоматике: вежливость должна быть у любого человека автоматической привычкой, стать привычной, как дыхание. Нам некогда ждать, пока человек все поймет. Мы устали от хамства.

Это верно, но не хотел бы я, чтобы из нас стали роботов делать. Не заговорит ли сейчас Цирценис о моем друге Хахаеве, не начнет ли излагать про английское упражнение со словом «сыр»? Все испортит.

Нет, не дадут ему разойтись. Ярцева сразу нахмурилась, когда он начал гнуть про свою автоматику, посмотрела на часы, а потом подсунула на трибуну записку. Я знаю такие записки: «Закругляйтесь». У нас на комсомольских собраниях Хасан любит такие записки оратору писать.

Цирценис все же кое-что свое успел протащить, хотя и не прямо. Он повторил мысль Ярцевой, что в создании новой психологии можно считать достигнутым лишь то, что прочно вошло в быт, — надо повторять, повторять и повторять тысячу раз что-то новенькое. Иначе оно так и не станет привычным, может умереть прямо в колыбели. Цирценис вспомнил про одну народную артистку. Она в детстве очень неуклюже зашла в гостиную. Мать заставила ее восемь раз зайти и выйти. Представляете? По методу Марзи действовала эта мать.

— Джамбот умел красиво войти… — сказал кто-то в нашем ряду довольно громко; кругом засмеялись.

Этот Джамбот к любому начальнику цеха входил в кабинет очень гордо: в высоко поднятой и отставленной руке дымится папироса «Казбек», а дверь кабинета Джамбот открывает только носком сапога.

Услышав наш смех, Ярцева опять подсунула Цирценису записку, а Газзаев поднял руку и сказал:

— Ш-ш-ш… Переходим к вопросам, товарищи.

…Я никогда не видел, чтобы у нас на какой-нибудь встрече или вечере задавали столько вопросов. Память у меня такая, что я могу любое стихотворение, услышав, сразу повторить. И все же я бы не взялся припомнить даже вопросы, которые на вечере задавали сегодня. Так их было много. Об ответах я и не говорю, некоторые ответы были такие сложные, что мне и не понять.

Задавали вопросы со всех сторон, только успевай поворачивать голову: кто там еще такой отчаянный? Я сам никогда не смею на лекциях задавать вопросы.

Я только слушал и поглядывал: не подумает ли задать вопрос Кейпа?

— Только в письменном виде! — предупредил всех Газзаев, но это его указание как-то сразу полетело вверх тормашками.

Он сам вместе с Ярцевой и Цирценисом отвечал на вопросы и письменные и устные. Втроем пошепчутся, кому из них отвечать, и говорят по очереди. Больше всего, правда, отвечала Ярцева.

— Пусть грамотные надо мной посмеются, но я нигде не встречал, что означает само слово «культура»? — спросил кто-то.

— По-латыни — «возделывание, обрабатывание», — ответила Ярцева.

— Садись, невозделанный! — крикнул кто-то задавшему вопрос; в зале засмеялись.

— Ш-ш-ш! Кто следующий?

— Я своими глазами читал у одного французского писателя — фамилия его Жорж Санд, — что бедность избавляет от этикета. Можно с ним согласиться?

— Допустим, с ней — запомни: с ней! — можно согласиться. Только пусть сначала встанут бедняки, которые есть в зале. Нету? И сам спрашивающий поспешил сесть? Тогда продолжаем дальше. (Этот ответ дал Газзаев, и мы в зале поняли, что наш Газзаев не уступает ученым, шутки тоже умеет при желании шутить.)

— Я вижу, тут не стесняются и глупости спрашивать, а мы собрались для серьезного дела. Так давайте же говорить о производстве. Вот я мастер. У меня в шкафчике есть должностная инструкция, инструкция по технике безопасности, инструкция по работе с рационализаторами и прочие правила. Даже пожарники мне свою инструкцию дали. А кто мне даст документ, как разговаривать со станочниками, как делать с ними это самое «общение», пропади оно пропадом? Нет в природе такого документа! Видишь, Газзаев, опять смех в зале! И в цехе у нас сплошной смех, шутки. Куда же это годится?!

— Я говорила в докладе, — ответила Ярцева, — что какой-то кодекс служебной этики разработать действительно надо. Вы правильно ставите вопрос, товарищ! А по поводу смеха… Полагаю, уместная шутка и смех только на пользу делу.

— Обеспечьте этого мастера инструкцией по смеху! — выкрикнул кто-то.

— А вот у нас бригадир все время молчит, — выступил следующий. — Будет на него какой-нибудь пункт?